Россия будущего

В самый разгар освободительного движения столпы славянофильства, Хомяков и Константин Аксаков, сошли в могилу. Во главе кружка остались: И. С. Аксаков — лирический поэт по темпераменту, но уже стоявший на дороге публициста и редактировавший «Русскую беседу», и Ю. Ф. Самарин — философ и ученый богослов в кабинете, замечательный боец, практик и организатор в жизни. Наступала эпоха, требовавшая полного напряжения русского чувства и русского ума. Поэт окончательно повесил лиру и взошел на трибуну журналиста, философ закрыл свои фолианты и бросился на дело, которое ждало и призывало его и которое он, во главе небольшого кружка русских талантливых людей, сумел посильно свернуть с ложного пути и двинуть по национальной дороге.

Основанный Аксаковым «День» представлял уже явление в тогдашней литературе и веское, и серьезное. Позади Аксакова стояла самобытная русская культурная и философская школа, идеи которой он популяризовал с замечательной силой и страстностью. Его голос не терялся в вопиющей разноголосице чужих или навеянных с запада мнений. Русская мысль, пользуясь необычным дотоле простором, росла из-под буйно расцветших сорных трав, крепла и проникала в общество, действуя пока только отрицательно, но беспощадно. Не успеет русская интеллигенция ухватиться за какой-нибудь новый европейский идеал, — глядь! — уже проеден он, словно кислотой, живой критической мыслью, беспощадным сарказмом, уже отцветает, не успевши расцвести, дает сплошь пустоцвет за пустоцветом!

И сколько таких идеалов покоится в архивах истории русской литературы!..

«День» был первым торжественным выходом русского направления из кружка в общество. Самобытность русских и славянских начал была окончательно провозглашена и стала с этих пор не кабинетной, но живой, реальной силой. Таков был первый шаг Аксакова, характеризующий целый период в истории русского самосознания.

К следующему периоду относится «Москва». Она начинала борьбу другого рода; она выступала с ясной государственной программой, несла решение многих назревавших экономических задач и становилась на почву прямого практического творчества. За ней стояла уже не кучка сторонников-читателей, молчаливо разделявших воззрения редактора, а великая, живая сила московского практического мира, заключавшего в себе все задатки серьезного государственного творчества в русском духе, чувствовавшего в себе достаточно сильный источник этого творчества. Да и сама редакция располагала крупными силами: достаточно назвать имена Ю. Ф. Самарина, Чижова, Бабста, проф. Чупрова и др.

Петербургскому консерватизму, одолевавшему в это время мало-помалу петербургский либерализм, объявлялась война во имя русских национальных начал, не имевших ничего общего с господствовавшими течениями. Эти начала, живым ключом кипевшие тогда в Москве и имевшие за собой крупную общественную силу, казались уже редактору «Москвы» несокрушимыми…

Борьба Аксакова имела характер слишком победный и самоуверенный. Он не допускал мысли, чтобы властные представители несочувственного ему образа мыслей, связанные притом новым законом о печати, решились идти так далеко, и он давал сражение за сражением, продолжал вести борьбу и тогда, когда резко был поставлен вопрос об изменении самого закона…

Это была ошибка. Тогдашние вершители судеб печати оказались решительнее, чем думал Аксаков, и в то время, когда самая крайняя проповедь разрушительных начал еще пользовалась широкой терпимостью во имя только что провозглашенной свободы печати, «Москва» и «Москвич», по настоянию министра Тимашева, были запрещены…

От этого момента отделяет нас уже три десятилетия, и мы можем смотреть на эту борьбу с полным спокойствием. Что несли та и другая из спорящих сторон? Почему смотрели на воинствующую «Москву» как на газету, вредную для государственного порядка и спокойствия? Аксаков стоял за Церковь, за порядок, за законность, за самодержавие, и притом не как за одну внешнюю форму, но как за идеал, и защищал его со всею страстностью. Он отрицал всякие политические и властолюбивые притязания, навязываемые русскому народу. Он был патриотом в высшем смысле слова. Правда, он требовал свободы для жизни, слова и совести… но могли ли эти требования идти вразрез с идеями, господствовавшими в правительстве, если оно само непринужденно давало тогда не только эти свободы, но даже возможность злоупотреблять ими?.. В чем же заключалась самая суть борьбы, доводившая стороны до непримиримого озлобления?

Да в том, что это была борьба не личности, не партии даже, а нового, точнее, возрожденного нашего старого культурного начала, только что воплощавшегося в жизнь, с другим культурным началом, которое оно стремилось изгнать из русской жизни, началом европеизма, два почти века властно гнувшего русскую жизнь и не желавшего терпеть ее протеста.