Россия и Европа. Том 2

Чтобы всё это стало совершенно прозрачным для современно­го читателя, скажем так: в условиях 1830-х договор в Ункиар Иске- леси был попыткой тогдашней сверхдержавы создать своего рода эквивалент национальной противоракетной обороны. На первый взгляд представляется это, как и в случае аналогичной попытки ад­министрации Буша в США, чисто оборонительной акцией: в конце концов защищать свою страну — обязанность каждого правитель­ства. Но в условиях, когда сверхдержава использует свое военное преимущество для того, чтобы стать неуязвимой, тогда как все ос­тальные страны остаются уязвимыми, такая оборонительная акция начинает вдруг выглядеть совсем иначе.

Многие в России — и Нарочницкая, естественно, в первых ря­дах — сочли попытку сегодняшней сверхдержавы добиться «не­уязвимости» несомненным свидетельством её агрессивных наме­рений. И право же, любопытно, как на 180 градусов меняется точ­ка зрения той же Нарочницкой, едва речь заходит об аналогичной попытке тогдашней сверхдержавы. Она искренне возмущена тем,

⁵⁰ «История», т.4, с. 349.

что Европа забила тревогу по поводу такого безобидного, оборо­нительного, «не нацеливающегося на обретение чьих-то террито­рий договора между двумя суверенными государствами». Возму­щение Нарочницкой тем более забавно, что она сама признает: этот невинный договор создавал «перспективу превращения Рос­сии в неуязвимую геополитическую силу»,⁵¹ т.е. точно такого же преимущества, какого добивался для Америки президент Буш. Между тем, как объяснил нам американский же историк, «абсо­лютная неуязвимость одной державы означает столь же абсолют­ную уязвимость для всех других и ни при каких обстоятельствах не может она быть достигнута легитимным договором, только посред­ством завоевания».⁵²

Но вот что еще забавнее: Нарочницкая забывает сообщить чи­тателю, что «геополитической неуязвимости» пыталась добиться тогда николаевская Россия, репутация которой в Европе была еще одиознее, если это возможно, нежели реноме бушевской Америки. По словам Тютчева, николаевскую Россию считали в Гер­мании, как мы еще увидим, «людоедом XIX века». И если Пальмер- стон, соблюдая дипломатический этикет, находил, что обязана Россия такой репутацией «отчасти личному характеру императора и отчасти своей правительственной системе»⁵³, то Погодин был ку­да откровеннее.

«Народы ненавидят Россию, — писал он во время Крымской вой­ны, — видят в ней главнейшее препятствие к их развитию и преуспе­янию, злобствуют за её вмешательство в их дела... Составился леги­он общего мнения против Poccuu»?^h Не Пальмерстон и не Гизо, говорил прозревший Погодин, а евро­пейские народы ненавидели николаевскую Россию. Так могла ли, спрашивается, при таком положении дел не встревожить Европу попытка тогдашней сверхдержавы добиться еще и «геополитичес­кой неуязвимости»?

Н.А. Нарочницкая. Цит. соч., с. 196.

Henry A Kissinger. A World Restored, Gloucester, Mass., 1973, p. 145. вгисе Lincoln. Op. cit., p. 210. ИР, вып. 9, с. 65.

Гпава пятая Восточный вопрос

симфония: Другое дело, что волновались

они зря. Попытка Николая оказалась столь же не­реалистичной, как в наши дни попытка Буша. Ункиар-Искелессий- ский договор был заключен на восемь лет и надежда на то, что Тур­ция останется ему верна и в 1840-е была практически нулевой. Ко­роче говоря, никакими договорами «между двумя суверенными государствами» проблему геополитической неуязвимости России решить было нельзя. Да и не была она в 1830-е в центре внимания Николая. Тогда, как мы помним, главной его целью было совсем другое: безоговорочная победа над европейской революцией. И протекторат над Оттоманской империей был лишь средством её достижения. Не поняв этого, Нарочницкая повторяет ошибку По­кровского: она уверена, что у Николая с самого начала был лишь один внешнеполитический сценарий.

Жандармская