Россия и ислам. Том 3

257 Уже в последние годы жизни у Бартольда и по отношению к средне-азиатско-мусульманской традиционной культуре начинали явственно прослеживаться нигилистически-погромные установки. Уверен, что читателю будут интересны совсем недавно увидевшие свет слова современного таджикского ученого Мухаммеджана Шукурова: «…традиционное (мусульманское. – М.Б.) образование… в основном было направлено на укрепление духовных основ человеческого бытия, культа поэтического слова, мудрости и разума. Эта духовность опиралась на освоение результатов нравственно-философских исканий самых выдающихся представителей многих поколений и разных народов. Это, во-первых. А во-вторых, она, эта духовность, предполагала отличное знание родного языка. И в-третьих, важнейшим условием духовности являлось многоязычие – знание как минимум арабского, узбекского и азербайджанского (автору, наверное, не позволили написать «турецкого». – М.Б.) языков, причем опять-таки основывающееся на выдающихся памятниках художественной литературы – произведениях Навои, Физули и других… Но противопоставление себя прошлому и неприятие всех его проявлений, подозрительное отношение к развивавшимся веками убеждениям, традициям, забвении исторического духовного опыта и вечных человеческих ценностей особенно глубоко укоренились в республиках Средней Азии» (Шукуров Мухаммеджан. Мудрость веков // Советская культура. 1.IX.1988. Курсив мой. – М.Б.). Я хочу пока прервать изложение статьи Шукурова, чтобы дополнить ее характеристикой той общей идейно-теоретической ситуации конца 20-30-х годов, на фоне которой удастся отчетливей осознать и причины противоречий Бартольда с этосом сталинского варианта большевизма, и корни систематического и жестокого разгрома «пережитков прошлого» в Средней Азии и во множестве других – и «мусульманских», и «христианских», и «буддийских», и прочих регионов СССР.

Сразу же после Октября и в социально-теоретической и в пропагандистской работе возобладали гипертрофированный пиетет научного знания, недооценка других сторон духовного мира человека, левый радикализм, революционный экстремизм, толкавший на максимальный разрыв с «наследием прошлого», – с достижениями гуманистической мысли. Под явления, чуждые социализму, стали подводиться многие исторически сложившиеся традиции, формы эмоциональной разрядки, идеи, связанные с терпимостью, жалостью, утешением («религиозно-идеалистический вздор» и т. п.). Формировалась модель «простого советского человека»: нерефлексивного, рационального (т. е. знающего, вполне в гегелевском духе, какой закон его ведет и чему надо подчиняться), оптимистичного. Такие прозрачные, понятные и вообщем-то легко манипулируемые люди могут быть без всяких проблем слиты в понятие «массы», которые строго по закону «творят историю» (см.: Золотухина-Аболина Е.В. Философское знание: радикальное обновление и актуальные проблемы преподавания//Философские науки. М., 1988. № 8. С. 85–86).

Средняя Азия становилась одним из тех полигонов, на котором это, лишенное подлинно универсалистских ценностно-целевых ориентиров, догматическо-стереотипизированное, тоталитарное мышление – взвинченное к тому же непрестанно возрождавшимися великодержавно-шовинистическими, а следовательно, и исламофобскими, предубеждениями и алармистскими лозунгами – пыталось всего усердней показать себя как ниспровергатель старого и соответственно творец «бравого нового мира». В качестве такового оно обрушило всю свою мощь против «досоциалистических» – «замшело-религиозных», «реакционных, феодально-байских» и т. п. – коммуникативно-регулятивных форм и средств общения и культурной преемственности.