Россия и ислам. Том 3

28 «Философия исламоведения» есть, на мой взгляд, особая система проблем и полученных в ходе их обсуждения знаний, объектом которых является не ислам, а специфически исламоведческая деятельность по изучению ислама. Язык этой философии должен строиться на основе комбинированного словаря, включающего термины, необходимые для описания, анализа и теоретического осмысления этой деятельности. Таков лингвологический критерий демаркации «философии исламоведения». Что же касается ее операционального критерия, то таковым является не исламоведческо-источниковедческое или исламоведческо-социологическое исследование, а логико-методологичес-кая деятельность. В ней логические формализмы применяются к анализу теоретических структур исламоведения, а методологический концептуальный инструментарий используется для анализа соответствующих источниковедческих или социологических процедур и подчиняющих их себе правил.

29 Подчеркиваю: «жестких вариантов», ибо, скажем, и Фома Аквинский, и Бонавентура, и многие другие видные христианские теологи, в том числе и Раймунд Луллий, признавали наличие «множественности степеней истины», находя таковую и в исламе (см.: Батунский М. Развитие представлений об исламе в западноевропейской средневековой общественной мысли (XI–XIV вв.) // Народы Азии и Африки. М., 1971, № 4. С. 115–117). Но в конечном счете любая «христианская теория ислама» есть теория откровенно редуцирующая в отношении мусульманской религии. Тем самым все по существу связанные с ней ключевые понятия оказывались закрепленными за одной и только одной когнитивной областью, вне пределов которой они не имели уже объяснительной силы. Перед нами – яркий образец замкнутой системы, гарантирующей стандартизованное описание всех касающихся мусульманства эмпирических ситуаций.

30 В этом плане дальнейшая сциентизация русской культуры означала и ее все большую вестернизацию – а значит, и победу рационалистического объяснения универсума над «сакральным опытом и магико-мистическим путем к знанию», «символическими гносеологическими интерпретациями» и т. п. (см.: Elzinga A. The growth of science: Romantic and Technocratic Images // Progress in Science and its Social Conditions. Nobel symp. 58. held at Lidingo, Sweden, 15–19 Aug. 1983. Ed. T. Ganelius. Oxford etc. 1986. P. 35, 36).

Обращу особое внимание и на тот факт, что в русских университетах (за исключением Дерптского и Варшавского) не было – в отличие от западноевропейских – теологических факультетов. Этим усиливалось и сущностное и особенно формальное разделение сфер религии и науки.

31 См. подробно: Wilson L. American Academics. Then and Now. N.Y., 1979. P. 149.

32 См. подробно: Dimpfl M. Literarische Kommunikation und Gebraucht-swert: Theoretische Entwurfe. Bonn, 1981.

33 Заслуга позитивистской волны в исламистике второй половины XIX – начала XX в., – в том числе, следовательно, и Розена – заключалась именно в серьезном интересе к роли формальных объяснительных схем. Устойчивые, относительно независимые от истинности содержащихся в них теорий, они обеспечивали преемственность в развитии научного знания, не позволяя последнему превратиться в хаотическое скопление различных, подчас противоречивых, сведений о мире ислама. В качестве организующего элемента эти схемы устанавливали последовательность в развитии определенных направлений исламистики, очерчивали взаимосвязь между различными ее разделами, определяли порядок в постоянно меняющихся центральных проблемах, формировали внутринаучные ценностные критерии – такие, как «научно – ненаучно», «строго – нестрого» и т. п.

34 Я все же не хотел бы, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто в конечном счете приоритетными стали одни только «внешние факторы», – т. е. западогенные влияния и стимулы, или же, напротив, победило давление «внутренних факторов», т. е. «имманентные только русской исламистике глубинные явления» и т. п. Столь же сложен вопрос о решающей роли «когнитивных факторов» или «факторов социальных». Стремление априорно установить их соотношение может привести либо, как справедливо подчеркивает один из современных социологов науки, к редукционистскому, либо к идеализированному образу науки. Не надо недооценивать социальный контекст, однако именно когнитивные факторы устанавливают те рамки, в которых только и способна проявиться роль факторов социальных. Подлинно монистический подход к науке в том и заключается, что, избегая как апостериорных (эпистемологических), так и априорных (рационалистических и релятивистских) ее реконструкций, социолог должен воспринимать научно-исследовательскую практику как она есть, как она осуществляется день за днем. Словом, речь идет о плодотворности эмпирического подхода, когда наблюдение и анализ не сопровождаются признанием какой-либо группы категорий в качестве приоритетной (см.: Darmon G. The assymetry of Symmetry // Social science information. Vol. 25. № 3. P. 752–753).