Россия и современный мир №1 / 2016

Страна после долгого периода изоляции пошла на сближение с Западом, перестала видеть в нем врага. Новая Россия продолжила это движение, сделав ставку на интеграцию. При этом ожидала, что займет достойное место в освобожденной Европе, в мире, который избавила от военной угрозы. Что разделит преимущества нового послевоенного (после холодной войны) мироустройства. Что человечество не забудет об исторической роли СССР–России в ХХ в. – победителя и миротворца и о той цене, которой оплачены победа и миротворчество.

Однако в 1990-е и 2000-е годы Россия все больше чувствовала себя исключенной из сообщества ведущих мировых держав – пораженцем, проигравшим. Это было несправедливо и оттого особенно унизительно. В стране, помнившей себя победителем, привыкшей мыслить мировыми масштабами и в этих мыслях находить лекарство от внутренних нестроений, такие переживания должны были дать опасные всходы.

Г.Г. Дилигенский писал еще в начале 2000-х годов: «Эмоции многих россиян сегодня связаны… с униженным национальным чувством… Российское общество в силу <этих> особенностей своего психологического состояния в высшей степени чувствительно (можно даже сказать, ранимо) в отношении всех “сигналов”, посылаемых ему с Запада. Любой признак враждебности, отчужденности, пренебрежительного отношения к российским проблемам и интересам, тем более явное стремление ущемить их способны вызвать очередной негативный перелом в восприятии Запада и снизить влияние его примера, повысить престиж консервативных и националистических политических сил. И напротив, признаки доброжелательности, сочувствия, уважения, понимания по отношению к России могут усилить прозападные тенденции, повысить престиж западных ценностей, экономических и политических институтов в российском обществе»41.

России (лидерам, политикам, обществу) хотелось, чтобы западные страны относились к ней как к равному. Но после краха СССР у Запада, по существу, не было никакой политики в отношении нашей страны: нас оценивали так низко, что попросту вычеркнули из большой мировой игры. Россия перестала быть интересной Западу, не учитывалась в геополитических расчетах западных стран. Понимая условность и даже опасность исторических аналогий, скажу: это напоминает отношение Европы к Германии после 1918 г. Оно стало едва ли не решающим фактором поражения «веймарской демократии» и скатывания к новой мировой войне.

Один из главных уроков мировых войн ХХ в. состоит в том, что победители не должны допускать унижения и экономической дестабилизации держав, потерпевших поражение, или принявших на себя всю тяжесть последствий послевоенного устройства. Это, как говорят в науке, методологическая ошибка. Так создаются потенциальные угрозы для мира, почва для возрождения зла. И по окончании Второй мировой побежденная Германия была интегрирована в Европу, евроатлантический мир. Этот ценный урок войны 1939–1945 гг. к концу ХХ в. оказался забыт.

Новый миропорядок созидался без его учета. Действия ведущих игроков определяли резоны и опыт холодной войны, а также упорное высокомерие победителей. И то и другое «работало» на милитаризацию: политики, жизни, сознания, на возрождение идеи войны.

У нас этот «ренессанс» был обусловлен не только настоящим, в котором страна оказалась на обочине мировой политики, но и прошлым. Точнее, памятью о нем. В 1990–2000-е годы под сомнение были поставлены наши лучшие воспоминания о главном источнике национальной идентичности: о Великой Отечественной войне.

После 1945 г. в Европе безусловно доминировала «память победителей»: в Восточной – СССР, в Западной – западных союзников. Распад Восточного блока и падение СССР дестабилизировали европейскую память о Второй мировой, придав ей новый актуальный смысл – политический и культурный. В Европе началась борьба за ту войну – за то, как должна использоваться память о ней.

Восточноевропейские нации «разморозили» свои «старые» (имперские, националистические) воспоминания. Будучи приспособлены («привязаны») к ситуации после 1991 г., национальные памяти восточноевропейцев оказались политически взрывоопасны. Потому что технологией такой «привязки» стала память о советской оккупации Восточной Европы и о СССР как об оккупанте. Таким образом, в сознании восточноевропейцев 1945 г. все больше связывался не с освобождением от фашизма, а с утратой национальной государственности. Символом же освобождения и государственного возрождения стала эпоха рубежа 1980–1990-х годов.

Это можно понять: чтобы состояться, новые нации должны были использовать историю. А выбор здесь невелик. Если бы не было «вражеского» СССР с его «экспортом советизма», его стоило бы придумать. Эти воспоминания лучше других послужили национальной консолидации в постсоциалистической Европе. Однако в результате была упущена возможность сделать память об освобождении от фашизма одним из позитивных оснований новой общей Европы, где нашлось бы место и для России.