Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Дугин превозносит государство и высмеивает усилия граждан в гражданском обществе по обеспечению и защите прав личности. Он – сторонник мистического культа могучего вождя, воображаемого «Белого Царя», и мощных силовых структур (МЕ, 579). Он восхищается тайной полицией и ее тактикой запугивания, обвиняя притом «либералов», которые «дискредитировали престижность профессии шпиона, разведчика, тайного агента» (ПК, 103). Он славит КГБ за то, что тот предвосхитил его евразийский проект, работая «над использованием сакрально-географических традиций азиатских народов для создания азиатского стратегического блока под контролем Москвы» (МЕ, 610). В радиоинтервью Дугин утверждает, что люди в действительности нуждаются в запугивании (ПК, 99–100), и даже говорит, что России, как во времена Ивана Грозного, нужна новая опричнина [Дугин 2005б].

* * *

Наиболее важным в работах Дугина является смешение геополитической теории и евразийства 1920-х годов, завоевавшего определенную популярность в Советском Союзе 1980-х. В 1920-е годы евразийские идеи распространились среди русских эмигрантов-интеллектуалов, интересовавшихся азиатским наследием России; в первую очередь следует упомянуть лингвиста Н. Трубецкого и экономиста П. Савицкого. Движение это первоначально возникло еще до революции в символистских и «скифских» литературных кружках. Евразийские мыслители хотели воссоздать Российскую империю, хотя и без насильной русификации XIX века, и при этом всячески приветствовали азиатские аспекты российской истории, экономики и культуры. С началом гласности в 1986 году среди множества переизданий произведений русских философов начала ХХ века в свет вышли и толстые тома различных евразийцев [Трубецкой 1995; Савицкий 1997]. В то время появляются и работы таких близких к евразийцам националистов, как этнолог Л. Гумилев (1912–1992). В книге «Из истории Евразии» (1993) Гумилев повторил мнение более ранних евразийцев о том, что Русь изначально была построена на естественной коалиции тюркских, монгольских и славянских народов и что монголы оказали на русскую историю скорее положительное влияние, а не, как обычно принято считать, катастрофическое.

В концептуальном плане неоевразийство Дугина включает в себя теории британского геополитика сэра Хэлфорда Макиндера, который в своей статье 1904 года «Географическая ось истории» (Th e Geographical Pivot of History) представил Евразию как геополитический центр мировой истории [Mackinder 1904]. Дугин использует терминологию Макиндера, чтобы утвердить постсоветскую Москву в качестве центра мира. В книге «Демократические идеалы и реальность», вышедшей в 1919 году, для различения континентальных и прибрежных, мореплавательских политических культур Макиндер использовал понятия «мировой остров», евразийский «хартленд» и прибрежный «римленд». По мнению Макиндера, центр (Сибирь и, в более общем смысле, Евразия) был локусом восходящей силы, тогда как влияние римленда (прежде всего Великобритании и США) уменьшалось[40]. Помимо этого, Макиндер считал реальным появление евразийского российско-германского альянса, что, по его мнению, следовало любой ценой предотвратить. Предвидя в будущем создание НАТО, Макиндер подчеркивал, что обязанность римленда заключается в сдерживании хартленда.

Дугин в своих работах пользуется терминологией Макиндера, добавляя, что хартленд – понятие позитивное с точки зрения древней мировой культуры и цивилизации (ОГ, 215). В эту картину Дугин вводит свое собственное видение старого мифа о Третьем Риме и Москве и Святой Руси как истока истинного, чистого христианства и доброй империи (ПЕ, 11). С переходом власти, во-первых, от Византии к Московии и, во-вторых, от монголов к Московии русские сделали северо-восток Евразийского континента средоточием сильной политической власти. Российское государство стало важным игроком на мировой арене или, как говорит Дугин, «ведущим субъектом мировой истории» (ПЕ, 30).