Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Чтобы понять сатиру Пелевина на неоевразийство, полезно будет кратко сформулировать три аспекта теории Дугина, которые интересуют Пелевина. Дугин считает Россию имперской нацией, а Москву – центром всей Евразии. Одна из его главных идей заключается в том, что не отдельные лица, а нации обладают индивидуальностью и правами. Единственный человек, который имеет ценность, – это лидер, так называемый «Белый Царь». Наконец, Дугин – сторонник идеи полицейского государства, он одобряет применение насилия и террора, особенно против своих врагов – либералов, которые считают, что отдельные люди имеют гражданские права [Дугин 1996, 1999]. Один из исторических тиранов – любимых героев Дугина, белый офицер барон Унгерн фон Штернберг, который в 1921 году завоевал часть Монголии и краткое время ею управлял, фигурирует в романе Пелевина как барон Юнгерн[53].

Пелевин дает отсылку к неоевразийской географии: Москва – центр огромной империи, Евразия – ее огромная периферия. Евразия в пелевинском романе – не что иное, как центр явно воображаемой географии. В общей сложности в «Чапаеве и Пустоте» описано пять воображаемых географических локусов: два в Москве и три на периферийных евразийских пространствах. История Петра начинается в Москве в начале 1919 года, то есть вскоре после того, как она восстановила свой статус российской столицы. Затем действие перемещается в постсоветскую Москву примерно начала 1990-х. Вплетенная в ткань повествования фантазия Петра Пустоты о Гражданской войне 1919 года, занимающая половину романа, продолжается в трех географических точках, которые можно назвать «психическими пространствами»; все они расположены в фантастической Центральной Азии: это Алтай-Виднянск, Внутренняя Монголия и река Урал в психоделической версии [Breitlinger 2004][54].

Две Москвы в романе Пелевина исторически достоверны и могут быть найдены на карте. В символической географии Пелевина отсутствует реально существующая географическая периферия, которую можно было бы противопоставить центру власти – Москве. То, что там есть, – это психогеографические пространства, пространства разрозненного национально-имперского разума, которые исподволь размывают сталинский центр и мифы сталинизма, в частности эпическую историю Гражданской войны, ключевой частью которой является легенда о Чапаеве; культ молодости и воинской доблести сталинской молодежи; сверхчеловеческую мощь полицейского государства.

Так, Москва существует как придаток к сознанию персонажей, особенно Петра Пустоты. Роман начинается и заканчивается прогулкой Петра по Пушкинской площади и Бульварному кольцу, по Страстному и Тверскому бульварам на северо-западе центра Москвы (рис. 5). В начале мы видим два важных ориентира, символы русского самосознания [Breitlinger 2004, Каневская 2000]:

Тверской бульвар был почти таким же, как и два года назад, когда я последний раз его видел… Бронзовый Пушкин казался чуть печальней, чем обычно, – оттого, наверно, что на груди у него висел красный фартук с надписью: «Да здравствует первая годовщина Революции»… Уже начинало темнеть. Страстной монастырь был еле виден за снежной мглой (ЧП, 10).

Рис. 5. Памятник Пушкину на первоначальном месте в конце Тверского бульвара (1891 г., из альбома Н. А. Найденова) [Москва 1989]

Эти два символа, конечно же, памятник Пушкину и Страстной монастырь. Памятник был открыт на Тверском бульваре в 1880 году с большой помпой и стал национальным символом благодаря знаменитой пушкинской речи Достоевского. Напротив памятника Пушкину, на другой стороне Тверской улицы, главной артерии Москвы, идущей от Кремля на северо-запад, стоял Страстной монастырь, яркий символ русского православия, один из ближайших к центру Москвы монастырей (рис. 6).

В конце романа прежние места, где был памятник и монастырь, пусты: все изменилось, мы в другом времени. Петр замечает: