Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Тверской бульвар был почти таким же, как и тогда, когда я последний раз его видел… Была, впрочем, и разница, которую я заметил, дойдя до конца бульвара. Бронзовый Пушкин исчез, но зияние пустоты, возникшее в месте, где он стоял, странным образом казалось лучшим из всех возможных памятников. Там, где раньше был Страстной монастырь, теперь тоже была пустота, чуть прикрытая чахлыми деревьями и безвкусными фонарями (ЧП, 400).

Рис. 6. Страстной монастырь, XIX век. Фотография Э. В. Готье-Дюфайе (дата не указана) [Москва 1989]

Страстной монастырь был разрушен в 1937-м, в год Великого террора, в год 100-летия со дня смерти Пушкина. А памятник в 1950 году был перенесен на Страстную сторону Тверской. Тверская улица, еще раньше, в 1932-м, переименованная в улицу Горького, была расширена для проведения парадов и шествий в честь культа Сталина. А после смерти Сталина переставленный памятник Пушкину стал популярным местом встреч и точкой мирного политического протеста.

Москва в конце «Чапаева и Пустоты» – это Москва послесталинская, где исчезли любимые культурные и религиозные памятники; нам не говорят почему, хотя некоторые персонажи намекают на различные причины. Сердце этой Москвы – уже не Пушкинская площадь, а что-то другое, или, возможно, у нее вовсе нет настоящего сердца. Петр чувствует, что Москва 1990-х дышит пустотой утраты, пустотой, в которой эти два признака национального самосознания образованной России – как великая литература и православие (рис. 7) – вопиют о своем отсутствии. Петр отвергает эту современную Москву, неоднократно воссоздавая в своих грезах Москву 1919 года. Следует отметить, что трое других пациентов психиатрической больницы тоже потеряли свою Москву с заветными для них символами. То, что осталось в постсоветской Москве, можно назвать «семиотической пустотой», наполненной предметами, почти лишенными смысла.

Рис. 7. В подземном переходе под Тверской улицей на Пушкинской площади теперь ностальгически воспроизведен в камне Страстной бульвар с монастырем слева (фото автора)

Периферия империи существует только в эпической географии в видениях Петра Пустоты. Во-первых, это город Алтай-Виднянск, которого, в отличие от Москвы, нет на карте. Выздоравливая после своих воображаемых героических подвигов во время «боя на станции Лозовая», Петр воображает себя в буквальном смысле в тесной пространственно-временной дыре, городе Алтай-Виднянске с его дрянным рестораном, претенциозно названным «Сердце Азии»[55]. Название ресторана перекликается с любимым дугинским геополитическим обозначением России как «сердцевины», или «хартленда», вокруг которой вертится политическая жизнь Земли. Алтай-Виднянск географически нереален, он существует только в сознании персонажей, вне исторического времени и физического пространства. Здесь воплощена ключевая тема «Чапаева и Пустоты» – пустота не в буддийском смысле потенциальной наполненности, а как отсутствие событий, времени и смысла. Тем не менее именно в Алтай-Виднянске Чапаев, Петр и спец по кокаину Григорий Котовский ведут свои онтологические беседы, и именно там Петр впервые ощущает Внутреннюю Монголию, высшее психическое пространство.

Внутренняя Монголия – пространство, стоящее в центре духовных исканий Петра. Эта Внутренняя Монголия – отнюдь не географический регион с таким же названием, это духовное «не-пространство». По определению чапаевского буддийского гуру, призрачного барона Юнгерна, Внутренняя Монголия – сугубо частная вселенная с качествами, определяемыми степенью внутреннего просветления. Петр спрашивает, где она находится, и Юнгерн объясняет: