Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Чапаев продолжает спор о разуме, сознании и пространстве по-разному и с разными людьми. Чтобы дать представление о характере юмора, процитируем здесь большой отрывок философски значимого диалога. Для нашего анализа русской идентичности особенно важно, что это единственное место в романе, где появляется слово «Россия»:

– Что ты называешь «я»?

– Видимо, себя.

– Ты можешь мне сказать, кто ты?

– Петр Пустота.

– Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?

– Ну, – сказал я, – можно сказать, что я – это психическая личность. Совокупность привычек, опыта… Ну знаний там, вкусов…

– Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности привычек? (ЧП, 177–178)

Чапаев сводит определение Петром личности к бессмысленной тавтологии, после чего переключает внимание на постсоветский вопрос о «местонахождении» сознания:

– Хорошо, – сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, – насчет «кто» мы потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с «где» разберемся…

– А сознание твое где?

– Вот здесь, – сказал я, постучав себя по голове.

– А голова твоя где?

– На плечах.

– А плечи где?

– В комнате.

– А где комната?

– В доме.

– А дом?

– В России.

– А Россия где?

– В беде, Василий Иванович.

– Ты это брось, – прикрикнул он строго. – Шутить будешь, когда командир прикажет. Говори.

– Ну как где. На Земле.

Мы чокнулись и выпили.

– А Земля где?

– Во Вселенной.

– А Вселенная где?

Я секунду подумал.

– Сама в себе.

– А где эта сама в себе?

– В моем сознании.

– Так что же, Петька, выходит, твое сознание – в твоем сознании? (ЧП, 178–179).

Чапаев, очевидно, уверен, что сознание существует вне форм времени и пространства, которые Кант помещает внутри разума. В диалоге с Петром о местонахождении сознания он сводит кантианское сознание к тавтологии: «сознание находится в сознании». Между тем конкретное национальное, географическое пространство, которое касается каждого персонажа, независимо от того, в какое время они живут, – это Россия. Россия воспринимается как место, постигаемое разумом, как место, находящееся «в беде», а также как место, где пребывает сознание. Пелевин меняет дискурс о сознании и идентичности, освобождая его от географически-имперских границ неоевразийского мышления. Он еще более деконструирует российскую национально-имперскую психику, чтобы ответить на вопрос о том, почему Россия «в беде».

В каждом из двух сюжетов, 1919 и ориентировочно 1991 года, изображен тип вождя, который можно рассматривать как воплощение взгляда евразийцев на расовое смешение и, в частности, идеи Дугина о жестоком «Белом Царе» как единственном индивидууме, достойном этого имени. Вспомним еще раз неоднократно высказанную Дугиным убежденность в том, что в новой Евразии права принадлежат только нациям, а не личностям: «Нация все, индивидуум ничто» [Дугин 2000, 257]. Кроме того, здесь царит форма коллективного сознания, отличная от советского массового сознания и тем не менее коренящаяся в нем. Четыре пациента в психиатрической больнице пародируют национально-имперскую психику, отразившуюся в работах Дугина и расщепленную здесь на отдельного правителя («Белого Царя») и различные национальные коллективы. Здесь психика каждого отдельного персонажа метонимически принимает участие в имперском целом, функционируя на том или ином уровне психологической жизни, будь то (в терминологии Лакана) порядок Бессознательного, Воображаемого или Символического. В более серьезном ключе этот психологический подход может помочь нам ответить на вопрос о природе бед России.