Россия – наша любовь

Затем, в связи с вторжением в Чехословакию несколько сотрудников (Геремек, Едлицкий, Керстен, Лепковский) положили на стол партбилеты. (В порядке лирического отступления. – С самого начала нашего пребывания в Варшаве, уже после учебы, Отец-Пухатек постоянно спрашивал нас: «Вы уже познакомились с молодым Едлицким?» Через какое-то время мы познакомились, и наша дружба продолжается…) Репрессии состояли в основном из «записи» в личном деле и отказе в выдаче загранпаспорта. В институт направляли исследователей, которые вызывали неудовольствие властей и поэтому было решено изолировать их от молодежи; среди них были Ежи Борейша, Анджей Пачковский и Эльжбета Качиньская. Ранее, в 1955 году, здесь уже нашел убежище полковник Ян Жепецкий, приговоренный к восьми годам тюремного заключения по делу об антисоветской подпольной организации «Свобода и независимость» (он проработал до пенсии в Институте истории ПАН). Все это сказывалось, прежде всего, на заработной плате, низкой по сравнению с другими институтами. Стоит отметить, что рьяные люстраторы почему-то не нашли секретных сотрудников службы безопасности среди наших сотрудников (кроме упомянутого выше активиста «Солидарности» М.), а лишь добрались до отчетов о разделении историков на ревизионистов и их противников, что нашло отражение в книге Славомира Ценцкевича[95]. Автору еще не удалось расшифровать псевдонимы тайных сотрудников, таких как Куба, Лех, Волинский и Ж-64, которые доносили на сотрудников Института истории ПАН и в своих отчетах характеризовали царившую там атмосферу.

Я помню, что в то же самое время наш институт, в том числе сектор профессора Петра Лоссовского, посетил молодой историк (имя значения не имеет), который, как говорили, заглянул к нам неслучайно. В то время у нас было несколько аспирантов, включая одного, который систематически на наших собраниях читал подпольные журналы, несмотря на мои просьбы о том, чтобы он не приносил дополнительный материал, который мог бы скомпрометировать наше и так не находившееся на хорошем счету место работы. Мои просьбы не были услышаны. Был ли это Куба, Лех или кто-то еще – какая разница? Что было, то прошло, их творчеством когда-нибудь займутся без эмоций историки, если эти тайные сотрудники были достаточно умны, и их идеи имеют какую-то познавательную ценность.

В течение более полувекового пребывания в Институте истории ПАН я с любовью вспоминаю времена, когда заместителем директора, а потом и директором был профессор Януш Тазбир (о действующем говорить не стоит, чтобы это не было воспринято как желание польстить). Когда он подал в отставку, я написала ему письмо с сожалением по поводу этого решения. Поскольку он уже не был моим начальником, я уже могла без стеснения выразить свои чувства. Поэтому я написала то, что я часто повторяю, что мне в жизни очень повезло, потому что я продолжаю встречать на своем пути не только мудрых, но, что важно, хороших людей. К ним принадлежал и принадлежит наш бывший директор. О нем можно многое сказать: что он эрудит, что у него колоссальное чувство юмора, что он умеет хорошо писать и популяризировать, что он не меняет своих взглядов, и не боится настоять на своей точке зрения, и не боится идти против течения. То, что он может резко раскритиковать и не терпит подхалимства. И самое главное: всегда можно было с любой неприятностью прийти к нему в кабинет на третьем этаже, получить совет, никогда не осмелившись посплетничать о коллегах. Сплетни, кружащие по городу, хороший анекдот или шутка – это всегда было в его стиле. Но почему он не пишет воспоминания?!!! Пани Юлия, пожалуйста, повлияйте на своего мужа! Их не заменят «крупицы воспоминаний», рассыпанные в недавно изданной книге «Длинный роман с музой Клио»[96].

В том, что касается доносов: именно профессор Януш Тазбир со смехом обратил мое внимание на фельетон Анджея Добоша, в котором автор высмеивает мои сетования в книге «Дело петрашевцев»[97], что их первые «наблюдатели» – местные сторожа, повариха – были настолько тупы, что не могли сказать ничего осмысленного. Лишь когда внедрили студента-провокатора Антонелли, и он стал участвовать в пятничных собраниях, власти наконец-то узнали, о чем говорили молодые фурьеристы. Позднее, используя в своей работе следственные материалы, я в шутку хвалила тех, кто был сломлен и смог рассказать то, что слышал, а не только упомянуть имена – это они лучший источник для историков; стойкие же забирают свои тайны с собой в могилу (и здесь я привела многочисленные примеры из истории России XIX века)…