Россия. Погружение в бездну

Не меняет дела тот факт, что в книге есть авторская статья, написанная в Форосе. Ее присутствие здесь дает еще больше оснований думать, не создавались ли заблаговременно какие-то и другие фрагменты горбачевской книги[774]. Но если это так, то Горбачев, приступив к написанию книги об августовских событиях заранее, знал, что такие события скоро произойдут. Именно в этом плане ориентируют нас свидетельства А. С. Черняева, помогавшего Горбачеву писать в Форосе упомянутую статью. «К 15 августа, — рассказывает Черняев, — уже был 30-страничный текст. Судя по статье, он (Горбачев. — И. Ф.) предвидел возможные варианты развития событий, в том числе «чрезвычайный»… В статье Горбачев подробно разбирает, к чему оно (чрезвычайное положение. — И. Ф.) может привести. Поскольку общество изменилось, «народ привык к воздуху свободы» (есть у него там такое выражение), он никогда не согласится повернуть вспять, никогда не примирится с режимом диктатуры. Может что-то получиться в тех или иных местах — народ ведь доведен до предела и есть настроения: мол, черт с ней, с диктатурой, с хунтой, лишь бы немедленное спасение от повседневных бед, улучшение жизни. В традициях русского народа искать спасителя в верховной власти, которая все рассудит и наладит. В этих построениях — большая опасность. И тем не менее народ в целом, вся страна не захотела бы и не позволила вернуться, отнять атмосферу свободы, которую создала перестройка. Так рассуждал М. С.»[775].

Форосская статья, помещенная в книге Горбачева о событиях августа 1991 года, не содержит подробного разбора последствий введения чрезвычайного положения. Этому разбору посвящен, в сущности, один абзац: «Введение чрезвычайного положения, в котором видят выход из кризиса даже некоторые сторонники перестройки, не говоря уже о тех, кто исповедует идеологию диктатуры, это — гибельный путь, путь к гражданской войне. И откровенно говоря, за призывами к чрезвычайному положению нетрудно подчас разглядеть поиск средства вернуться к политической системе, существовавшей в доперестроечный период»[776].

Отсутствие в книжном варианте фаросской статьи подробного разбора последствий введения чрезвычайного положения, который, по свидетельству Черняева, был представлен в первоначальной ее редакции, говорит о сокращениях и правке, произведенных при подготовке этого книжного варианта. Зачем понадобилось править и сокращать статью? Не для того ли, чтобы завуалировать осведомленность Горбачева о предстоящих событиях?.

Поспешность издания книги также, по-видимому, имеет какой-то смысл. Предлагая в спешном порядке собственную интерпретацию происходившего в Москве 19–21 августа, Горбачев рассчитывал, наверное, во-первых, отвести от себя подозрения в причастности к затее гэкачепистов и, во-вторых, внедрить в сознание доверчивых людей (таких среди русских «пруд пруди») мысль о том, что он стал жертвой заговора, т. е. страдальцем, и потому заслуживает сочувствия и жалости.

М. С. Горбачев называет действия представителей советского руководства 19–21 августа 1991 года «преступной авантюрой», «переворотом» и «путчем». Он подчеркивает, что «механизм путча был запущен в Москве. Очевидно, все было подготовлено заранее»[777]. Это заявление производит несколько загадочное впечатление. Где, как не в Москве, мог быть запущен «механизм путча»? Другой город СССР тут просто исключен, и это совершенно очевидно. И все же Горбачев говорит о Москве. Почему? Не потому ли, чтобы намеренно замкнуть все на Москве, оставив за ширмой тех, кто находился далеко от советской столицы и, так сказать, «заказывал музыку». Поразмыслить тут есть над чем.

В книге «Августовский путч», а также в других публикациях Горбачев предлагает незамысловатую и чересчур упрощенную версию августовских событий, связывая их с выступлением представителей консервативных сил в КПСС. Подоплека «заговора» ему кажется очевидной — «сохранить и возродить старые порядки, не останавливаясь перед самыми крайними мерами, ликвидировать завоевания перестройки»[778]. По Горбачеву, «линия поведения консервативного крыла в партийном руководстве давно просматривалась. И все же — что непосредственно подтолкнуло их на явную авантюру? Раздумывая над этим, я прихожу к выводу, что «последней каплей», переполнившей чашу терпения, стало опасение утраты личной власти… Поэтому заявления гэкачепистов о том, что ими двигало одно лишь патриотическое чувство, — демагогия, рассчитаны на простаков»[779]. Словно почувствовав, что перестарался, Горбачев добавляет: «Не хочу сказать, что им вовсе была безразлична судьба государства. Но они отождествляли его с прежней системой, а действовали, исходя в первую очередь из карьерных или даже шкурных интересов, чтобы сохранить за собой должности»[780].