Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Вот и пришли мы к апологетическому направлению Ива- нианы, представители которого выдают свою школу подо­бострастными похвалами по адресу отцов-основателей. С. Горский, сочинивший в Казани толстую книгу «Жизнь и историческое значение князя A.M. Курбского» (единст­венную, кстати, до сих пор монографию о патриархе рус­ской оппозиции, увы, прискорбно напоминающую анек­дот), так и писал: «Не принимая на себя смелость припи­сывать моему сочинению полную самостоятельность, ска­жу откровенно, что сочинения гг. Соловьева, Кавелина и других знаменитых деятелей на поприще отечественной истории руководили меня»⁶³.

И правда, за душою у Горского одна-единственная идея, оброненная Соловьевым в VI томе «Истории России» и раз­вернутая автором в пышный и многословный панегирик. Может, и не стоило бы упоминать о ней, когда б не удиви­тельная ее историческая судьба. С легкой руки Горского обратилась она в лейтмотив, в каноническую формулу все­го этого направления. Его последователи станут, конечно, изо всех сил открещиваться от родства с самым глупым из реакционеров XIX века. Книгу его, во всяком случае, в биб­лиографические указатели они не включают. Но язык — язык! — выдает их с головой.

«Иоанн хлопотал о том, чтобы идее государственной дать торжество над началами ей противоположными, хо­тел воцарить ее в русском обществе, потому что видел в ней поруку славы и благоденствия отечества... Идея эта поставила Иоанна выше понятий века; она вознесла его на высоту недосягаемую, недоступную для современников и потому, не удивительно, что... начали с Иоанном борьбу на жизнь и смерть... Старое не уступает новому без борь­бы... Боярство стремилось сохранить старое. В призыве к этому и заключалась главным образом идеология бояр­ства... Эпоха создания русского национального государ­ства выступает перед нами как время острой и напряжен­ной борьбы старого и нового»⁶⁴.

Перу Горского принадлежит лишь часть этого пассажа. Остальное сочинено нашими выдающимися современни­ками столетие спустя. Я не уверен, что читателю удастся определить границу, за которой цитата из забытого гра­фомана XIX века переходит в речь профессиональных ис­ториков века XX. В обоих случаях кодовые слова заменя­ют анализ. Символы освобождают от необходимости ис­следования. Все это настолько тривиально, что вряд ли заслуживало бы внимания читателя, когда б не касалась крайне принципиального для Иванианы вопроса об оцен­ке русской политической оппозиции эпохи Грозного.

Пусть в первобытно-апологетической форме Горский поставил этот вопрос первым. Спрашивая, кому верить в споре «стоявшего на недосягаемой высоте» царя и рас­храбрившегося за границей предателя, он отвечает — и ответ его бесподобен: «Лучше верить царю, нежели из­меннику, который бессовестно клевещет на своего госу­даря»⁶⁵.

Ясно, что вопрос был для него риторический. Но то, что было просто для примитивного монархиста времен Каве­лина, становится сложнее для наших современников. Да, впрочем, и для современников Горского это было не так уж просто. Наследник Курбского в XIX веке, бежав­ший, как и он, из родной страны и не сложивший, как и он, оружия в изгнании, Александр Герцен так объяснял свой поступок: «Мы не рабы нашей любви к родине, как не ра­бы ни в чем. Свободный человек не может признать такой зависимости от своего края, которая заставила бы его участвовать в деле, противном его совести»⁶⁶.

Россия может быть горда, что выработала взгляд на взаимоотношения патриотизма и свободной совести, го­сударства и личности, который слышим мы в словах Гер­цена. Но это не был взгляд большинства в его время. Большинство представлял как раз Горский. И для его еди­номышленников Герцен был таким же изменником, как Курбский, «властью тьмы, подрывающей самые основы нашего государственного строя»⁶⁷.

Во всех случаях, когда возникал призрак конфронта­ции между личностью и государством, большинство это неизменно оказывалось на стороне государства — и по­литический эмигрант был открыт для обвинения в измене. Герцен превосходно понимал, что, протестуя против кро­вавого подавления восставшей в 1863-м Польши, он со­вершает политическое самоубийство. Но мог ли он посту­пить иначе? «Если никто не сделает этого протеста, — пи­сал он, — мы остаемся одни с нашим протестом, но не оставим его. Повторять будем мы его, чтобы было свиде­тельство, что во время всеобщего опьянения узким патри­отизмом были же люди, которые чувствовали в себе силу отречься от гниющей империи во имя будущей, нарожда­ющейся России, имели силу подвергнуться обвинению в измене во имя любви к народу русскому»⁶⁸.

Перебью себя на минуту, чтоб сказать, что все это я впервые процитировал в статье «Альтернатива», опубли­кованной в Москве в 1974 году, противопоставив поведе­ние Герцена «псевдопатриотизму рабского большинства, живущего лишь сегодняшним днем и тем, что сегодня ука­жет ему начальство». Едва ли удивится читатель, что имен­но эта моя статья послужила поводом для моего собствен­ного изгнания из СССР.

НА СТОРОНЕ ТИРАНА