Россия: у истоков трагедии 1462-1584

И Конфуций, и Бодо, и Аксаков одинаково противопос­тавляли это гордое Ли «произвольному деспотизму» или Официальной Народности, т. е. претензиям государства на моральное руководство обществом. Из этого противопо­ставления проистекала особая, чтоб не сказать мессианская ценность того социального слоя, который по преимуществу воплощает и сберегает национальное предание, ее живого носителя. В Европе это была аристократия, в России «про­стой народ», крестьянство. «Мы обращаемся, — писал по этому поводу Ю.Ф. Самарин, — к простому народу по той же причине, по которой они [французы] сочувствуют арис­тократии, т. е. потому, что у нас народ хранит в себе дар са­мопожертвования, свободу нравственного вдохновения и уважение к преданию. В России единственный приют то­ризма, т. е. консерватизма, — черная изба крестьянина»⁴⁸.

Ирония здесь вот в чем: Самарин и не подозревал, что точно такое же чуть не религиозное почтение к сельскому труду и крестьянству как к идеальной основе нации составляло яд­ро концепции и у французских физиократов.

Раннее конфуцианство как форма сопротивления дес­потизму практически перестало существовать во II веке до н. э. Значит, даже не обращаясь к специальным тру­дам, можно предположить, что период с V по II век до н. э. был в Китае эпохой жестокой борьбы между Фа и Ли. И что завершилась она полным поражением раннего кон­фуцианства, его растворением в безжизненно-деспотиче­ской культуре Фа. Свод дидактических стереотипов, изве­стный нам сегодня под этим именем, есть, по-видимому, лишь остаточное явление уже исчезнувшей в Китае этико- политической, если можно так выразиться, оппозиции ти­рании. Еще в IV веке до н. э. Шань Янь, один из первых идеологов «легизма» (своего рода древнекитайской «го­сударственной школы», которая занималась адаптацией конфуцианства к нуждам императорского деспотизма) учил: когда народ слаб — государство сильно, когда госу­дарство сильно — народ слаб. Поэтому идущее истинным путем государство стремится ослабить народ⁴⁹.

Аналогичную схему — только с противоположным ре­зультатом — демонстрирует история Франции. После того как знаменательное двухлетие правления физиократов во главе с Тюрго (1774—1776), обнаружило утопичность фран­цузского «славянофильства», страна взорвалась револю­цией. Выходит, то же самое скольжение к деспотизму, ко­торое привело к бесплодному торжеству «мир-империй» на Дальнем Востоке и к революции на Дальнем Западе, поло­жило в России начало славянофильству (определив таким образом, заметим в скобках, ее судьбу, по крайней мере, на полтора столетия вперед)⁵⁰. Вот что говорит нам история об этом на первый взгляд парадоксальном течении мысли.

КОНЕЦ ПАРАДОКСА

Мы скоро увидим, насколько это наше отступление в область сравнительной истории идей поможет нам объ­яснить, почему ревизионистское направление в Иваниане было разгромлено государственной школой Кавелина— Соловьева. Одно тем не менее представляется исчерпыва­юще ясным уже сейчас. А именно что никаким парадок­сом славянофильство на самом деле не было. Так же, как задолго до него аналогичные течения мысли на Дальнем Западе и на Дальнем Востоке, служило оно лишь тревож­ным предупреждением «Осторожно: деспотизм!». Как и повсюду в таких случаях, действительная его функция, никем, кажется, до сих пор не замеченная, заключалась в том, чтобы, протестуя против тирании, попытаться отве­сти страну от бездны, на краю которой она оказалась.

И в этом смысле все иеремиады славянофилов против своего правительства были совершенно логичны. Да, они бесстрашно утверждали, что «правительство отделилось от народа и стало ему чужим»⁵¹. Что установилось «иго госу­дарства над землею, русская земля стала как бы завоеван­ною, а государство — завоевательным. Русский монарх по­лучил значение деспота, а свободно-подданный народ — значение раба-невольника»⁵². Это очень жестокие, согласи­тесь, и откровенные обличения. Ничего подобного не услы­шите вы от идеологов государственной школы. Но при всем том, будучи, не подозревая этого, конфуцианцами, ничего другого не могли славянофилы противопоставить навис­шей над страной угрозе, кроме древнего Ли. То есть пред­ставления о нации как об одной большой Семье.

И потому наивными и опасными казались им усилия ев­ропейских народов вырвать клыки у государственного Ле­виафана, закрепив ограничения власти юридически — в конституциях. Наивны потому, что неуместны в нормаль­ной семье конституции. А опасны потому, что введение юридических догм в семейные отношения угрожало подо­рвать их моральные основания. «Посмотрите на Запад, — страстно восклицал Аксаков. — Народы поверили в воз­можность правительственного совершенства, наделали республик, настроили конституций... и обеднели душою... готовы рухнуть каждую минуту»⁵³.