Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Нетрудно заметить, что ни камеры Тауэра, ни числен­ность казненных при Елизавете Английской не имеют ров­но никакого отношения к введению в России «мерзости рабства законного». Тем более не объясняет эту загадку ссылка на древность, на XVI век. Дед Грозного жил в еще более древние времена, но ведь и в помине не было при нем ни «обилия казней», ни закрепощения крестьян.

Понятно, что перед нами здесь не очень добросовест­ные попытки просто «проскочить мимо» проблемы, мучив­шей славянофилов во времена Аксакова. Понятно также, что они в отличие от своих советских потомков не могли себе позволить так очевидно жульничать. Но ведь действи­тельного решения проблемы, достойного их безупречной нравственной репутации, не было и у них. Во всяком слу­чае, попытки, которые они предпринимали, звучали, чест­но говоря, несерьезно.

Вот пример аргумента, бродившего в славянофильской среде во времена Аксакова. Согласно ему, опричнина была лишь черновой попыткой расколоть «союз земли и госу­дарства», своего рода репетицией петровского переворота. Но ведь такая «репетиция» все равно означала бы, что пет­ровская катастрофа была не случайна, что еще за полтора столетия до Петра обнаруживал этот «союз» столь глубо­кие, страшные трещины, которые заставляют, пожалуй, усомниться в самом его существовании. Не выручала и спа­сительная «человеческая формула» первоэпохи Иванианы.

Это правда, что первым прибег к ней сам Кавелин, когда говорил об Иване и Петре, что «оба равно живо сознавали идею государственности... но Иоанн сознавал ее как поэт, Петр Великий как человек по преимуществу практический. У первого преобладало воображение, а у второго — во­ля»⁵⁹. Ну вот и попытались славянофилы отплатить Кавелину его же монетой. Да, Иван был «художественной натурой». Значит, поступки его диктовались не тем, за что превозносят его Соловьев и Кавелин, не «сознанием государственнос­ти», но игрою ума. Он был импульсивен, артистичен, творил добро и зло без умысла, без связи, без системы. И в процес­се этой стихийной, чтоб не сказать художественной, само­деятельности и набрел случайно на опричнину и закрепоще­ние крестьян. Слабый, согласитесь, ответ.

Но что кроме этого? Не могли же, в самом деле, поря­дочные люди объяснять введение крепостного права в России, апеллируя к камерам Тауэра или к «деспотиз­му» Елизаветы Английской. Оставалось читать мораль го­сударственникам. Но, как свидетельствует нашумевшая в свое время (в 1847 г.) рецензия на кавелинскую статью Юрия Самарина (под псевдонимом М...З...К) в погодин­ском «Москвитянине», захлебнулись и моральные атаки. «В словах автора, — писал Самарин, — без его ведома проскользнула мысль, оскорбительная для человеческого достоинства... что бывают времена, когда гениальный че­ловек не может не сделаться извергом, когда испорчен­ность современников... разрешает того, кто сознает ее, от обязательности нравственного закона, по крайней ме­ре, до того умаляет его вину, что потомкам остается собо­лезновать о нем, а тяжкую ношу ответственности за его преступления свалить на головы его мучеников»⁶⁰.

Такому позитивистскому зубру, как Кавелин, давно ус­воившему гегелевскую максиму, что свобода есть не бо­лее чем познанная необходимость, атаки их были смеш­ны. «Это не аргумент против меня, — небрежно париро­вал он. — Надобно умышленно закрыть себе глаза, чтоб не видеть, что история исполнена таких оскорбительных для человеческого достоинства ситуаций»⁶¹. И добавлял снисходительно: «От ужасов того времени нам осталось дело Иоанна, оно-то показывает, насколько он был выше своих современников»⁶².

Читатель декабристских убеждений тут же и поймал бы Кавелина на слове. Да что же, помилуйте, спросил бы он, осталось от «ужасов того времени»? Перманентная дикта­тура самодержавия? Крепостное право да полицейское государство, которое еще и сегодня вас самого вынужда­ет хитрить и ловчить, изъясняясь эзоповским, подцензур­ным языком? И такое «дело» оправдывает все ужасы?

Только для славянофилов этот аргумент был табу. Они ведь и сами были мифотворцы и «дело Грозного», само­державие, было для них столь же священным, как и для Кавелина. Потому и шла вся их полемика в моральном ключе. Государственники отвергали ее: Кавелин высоко­мерно, Соловьев презрительно, называя славянофилов «буддистами в истории». Короче, контрнаступления у ре­визионистов не получилось. Так, беглые партизанские вы­лазки, бессильные против регулярной армии государст­венников. Не только книги о Грозном, даже статьи, специ­ально посвященной ему, не найдем мы в обширном историографическом наследстве славянофилов.

Никакого ущерба не понес государственный миф от са­мых убежденных и самых смелых его ревизионистов. Как капитулировала в московские времена боярская оппози­ция перед самим тираном, так и славянофилы, с опозда­нием на 300 лет повторявшие ее давно уже не актуальные в петербургскую эпоху аргументы, капитулировали перед апологетами Грозного.

ТЕНЬ КУРБСКОГО