Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Начну вот с чего. Мне кажется, политическая позиция славянофилов может выглядеть невероятной разве что в глазах марктвеновского янки, воспитанного в чистой, беспримесной демократической традиции. Но янки все- таки исключение во всемирной истории. Подавляющая часть прошлого европейских народов, не говоря уже о тех, что родились и умерли в «мир-империях», прошла при авторитаризме, порою жестком, во многих случаях, как мы знаем, перераставшем в тиранию, которая делала политическую оппозицию невозможной. Что, спрашивает­ся, могло в таких условиях противопоставить произволу правителей общество? Какие оставались у него средства самозащиты?

Как свидетельствует история, никаких таких средств, кроме нравственно обязательного предания, кроме норм и традиций, уходящих корнями в далекое, пусть хоть во­ображаемое, но не тираническое прошлое, у общества не было. Что же в таком случае парадоксального, если имен­но на эти нормы и традиции и пыталось оно опереться — будь то во Франции 1770-х или в Иране 1970-х, в Китае V века до н. э. или в России века XIX? В этом широком смысле славянофильство вовсе не было феноменом спе­цифически русским. Нечто подобное ему возникало прак­тически повсюду на земле — на противоположном полю­се режимов, исключавших политическую оппозицию, но еще не дегенерировавших в деспотизм. На поверхнос­ти такое «славянофильство» всегда было отчаянной по­пыткой предотвратить окончательное вырождение тира­нического режима, перестроив государство в соответст­вии с религиозными нормами — конфуцианскими ли, православными или исламскими.

На самом деле, однако, Евангелие или Коран служили, скорее, внешней оболочкой для вполне секулярного и распространенного одинаково на Дальнем Востоке и на Дальнем Западе убеждения, что гармоничное, идеальное общественное устройство существовало когда-то в про­шлом, в Золотом веке и лишь впоследствии было дефор­мировано некой тиранической катастрофой, чем-то вро­де библейского потопа. В этом смысле суть «славяно­фильства» есть не более чем романтическая вера, что, содрав ложный поверхностный слой политической реаль­ности, мы найдем под ним вечное и неизменное ядро Аб­солютного Добра — свободного от произвола правите­лей и продажных политиков. Присмотревшись, мы най­дем, я думаю, такую веру одинаково и у Конфуция, и у аббата Бодо, и у аятоллы Хомейни, и у Аксакова, и у Солженицына.

Это, конечно, не более чем гипотеза. Однако, окажись она верна, возникновение феномена «славянофильства» могло бы служить достаточно точным индикатором сколь­жения к деспотизму в любом обществе.

ЧТО ГОВОРИТ ИСТОРИЯ

Примерно в одно и то же время, около 500 года до н. э. в разных концах Ойкумены складываются два противопо­ложных политических миропонимания. Культура древне­греческих полисов вырабатывает классическое представле­ние о Законе как о политическом ограничении власти, о спо­собе контроля общества над государством, а культура древнего Китая — представление о Фа, т. е. о Законе как о способе легализации правительственного произвола. Дру­гими словами, контроля государства над обществом.

Только поняв это фундаментальное различие, можно оценить отвращение, которое испытывал к законам (Фа) Конфуций и почему противопоставил он им Ли — тради­ционную систему этических, по сути семейных ценностей. Если эта аналогия верна, получится, что первой историче­ской разновидностью «славянофильства» было раннее конфуцианство.

Едва ли случайно также, что именно в середине XVIII ве­ка, когда Монтескье предсказывал, что Франция необра­тимо скатывается к деспотизму, возникло там течение мысли, один из идеологов которого, аббат Бодо, рассма­тривал древнекитайскую империю как образец «правиль­ной» монархии, противопоставляя ее древнегреческой де­мократии, чьи «летописи представляют ужасное зрелище ужасных посягательств против мира и счастья человечест­ва»⁴⁷.

Раннее конфуцианство считало главным признаком до­бродетели уважение к преданию. Ибо лишь оно, а не про­извольные законы правителей, ведет общество к процве­танию. Так же думали во Франции физиократы. И то же самое имел в виду Константин Аксаков, когда столетие спустя после Бодо требовал «невмешательства государст­ва в дела земли». Как Семья для Конфуция, служила для Аксакова «Земля» вместилищем предания. А государство было не более чем административным к нему дополнени­ем, лишь отрицательно заряженным поясом электронов, вращавшимся вокруг положительного ядра национальной традиции, лишь маской, под которой являлась «Земля» иностранным очам. Оно не хозяин «земли», не ее началь­ство, но лишь внешняя ограда от разрушительного втор­жения чуждых «Земле» миров.