Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Славянофильская теория нации-семьи тихо отступала под натиском теории нации-самодержавия, которая поз­воляла третировать архаическую «семейную» гипотезу славянофилов как символ застоя, азиатского квиетизма, вечного топтания на месте, культурной смерти.

Если вы за движение истории, внушал читателю Каве­лин, если вы за великое будущее России, за жизнь — про­тив смерти, то вы за родоначальника самодержавия Ивана Грозного, вы за его опричнину. Ламентации моралистов, как Карамзин, клевета ретроградов, как Погодин, протес­ты адвокатов застоя, как славянофилы, все это опрокиды­валось одним простым силлогизмом: самим своим суще­ствованием прогресс России обязан самодержавию, а са­модержавие — Грозному.

Так во второй раз обратился Грозный из царя-мучителя в героя добродетели и — что еще важнее — в символ сверхдержавной мощи России. Сентиментальный XVIII век удовлетворился бы и этим. Позитивистскому XIX понадо­билось еще превратить «необходимость самовластья» в историческую необходимость.

«БОЛЕЗНЬ СТАРОГО ОБЩЕСТВА»

Кавелин был теоретиком государственной школы, все, что от него требовалось, это лишь разработать отправные точки конструкции. Облечь ее плотью, подкрепить перво­источниками, орнаментировать историческими события­ми выпало на долю автора многотомной «Истории Рос­сии». Конечно, Сергей Михайлович Соловьев не мог сле­довать абстрактной кавелинской схеме буквально — не позволял живой материал истории, которым пренебрег его ментор. Кроме того, к самому принципу противопо­ставления родового («старого») и государственного («но­вого») общества на Руси Соловьев пришел самостоятель­но, еще в своей докторской диссертации «История отно­шений между русскими князьями Рюрикова дома», опубликованной в 1847 году.

Правда, концепция Соловьева, как мы сейчас увидим, выглядит скорее доморощенной, пожалуй, даже прими­тивной по сравнению с изысканной теорией Кавелина. В том виде, в каком она была первоначально сформулиро­вана, ее с легкостью разнес бы Погодин, его бывший учи­тель и будущий оппонент. Само это совпадение, однако, лишний раз доказывает, что апология Грозного и впрямь витала над второй эпохой Иванианы. Так или иначе Соло­вьев необычайно помог кавелинской теории внедриться в общественное сознание постдекабристской России. Именно этот дуэт идеолога и историка и позволил кавелин- скому государственному мифу пережить десятилетия.

В диссертации Соловьев провел свою партию с таким нажимом, что и сам Кавелин (в рецензии, которая заняла в «Современнике» 123 страницы — такие тогда писали ре­цензии!) вынужден был хоть и ласково, но все же упрек­нуть его «в некотором пристрастии в пользу... Ивана Гроз­ного»³⁵. Вот главный тезис Соловьева: «Возможность [сво­бодного] перехода, являвшуюся для некоторых в виде права... для других в виде священного обычая, старины... старое общество поддерживало всеми силами против го­сударственных стремлений московских великих князей, которые справедливо видели в ней несообразность, безза­коние, измену. Вот смысл борьбы, начавшейся давно в Се­верной Руси, но... дошедшей до крайности при Иоанне IV. Если справедливо, что, как говорят, Иоанн IV был помешан на измене, то вместе с этим должно допустить, что старое общество было помешано на переходе, на отъезде»³⁶.

Удивительно ли, что Кавелин тотчас услышал в голосе Соловьева родственные ноты? «Из этих слов видно, — комментировал он, — как верно автор смотрит на значе­ние Иоанна в русской истории... Мы еще ничего не читали об Иоанне, что бы нас так глубоко удовлетворило».³⁷ И ре­зюмирует: «В г. Соловьеве Иоанн нашел достойного адво­ката перед нашим временем»³⁸.

Что ж, адвокату, наверное, простительно слегка подта­совать факты. Если, однако, расставить их по местам, то окажется, что «право отъезда», которое еще в XIV веке и впрямь представляло драгоценную гарантию боярства от тирании князей, давно уже потеряло какое бы то ни бы­ло значение ко времени царя Ивана. Два столетия спустя после Димитрия Донского совсем другие заботили рус­скую аристократию проблемы. Такие, например, как цер­ковная Реформация или законодательное ограничение царской власти. О конституции она тогда думала, а не о «свободе перехода».

Для кого и впрямь была эта свобода в середине XVI ве­ка вопросом жизни и смерти — это для русского кресть­янства. Юрьев день Ивана III, который как раз и был зако­нодательной гарантией этой свободы, — вот что стояло тогда для него на кону. Его отмена, которую Соловьев изображает как «государственную необходимость», оз­начала для крестьян рабство — на столетия.

Такой добросовестный историк, как Соловьев, хоть он ни словом о крестьянстве не упоминает, думаю, превос­ходно понимал, что «старое общество» совсем не случай­но было «помешано на праве перехода». Он даже и сам на это намекает, когда говорит, что «Иоанн IV вооружился не на одних только бояр, ибо не одни бояре были заражены закоренелою болезнью старого русского общества — страстью к переходу или отъезду»³⁹.