Россия: у истоков трагедии 1462-1584

«Основным началом русского общественного строя московского времени было полное подчинение личности интересам государства, — услышим мы от Павлова-Силь- ванского. — Внешние обстоятельства жизни Московской Руси, ее упорная борьба за существование... требовали крайнего напряжения народных сил... Все классы населе­ния были прикреплены к службе или к тяглу»¹⁹.

«Чтоб отстоять свое существование в борьбе с противни­ками, далеко опередившими ее в экономическом отноше­нии, — скажет Плеханов, — ей [России] пришлось посвя­тить на дело самообороны... такую долю своих сил, кото­рая, наверное, была гораздо больше, нежели доля, упо­треблявшаяся с той же целью населением Восточных дес­потий. [Если мы сравним] общественно-политический строй Московского государства со строем западноевропейских стран [и восточных деспотий], у нас получится следующий итог: государство это отличалось от западных тем, что за­крепостило себе не только низший, но и высший, служилый класс, а от восточных, на которые оно очень походило с этой стороны, — тем, что вынуждено было наложить го­раздо более тяжелое иго на свое население»²⁰.

Конечно, все эти люди жестоко спорили между собою. Одни утверждали, что в России не было феодализма, а другие — что был. Одни говорили, что в основе ее неев­ропейского характера лежат различия между камнем и де­ревом, а другие отрицали это, указывая на «деревянность» средневекового Лондона и «каменность» Новгорода. Од­ни утверждали, что России приходилось непрерывно бо­роться за выживание с восточными соседями, а другие — что с западными. Несмотря, однако, на свои споры, все они вышли из школы Кавелина. В том, во всяком случае, смыс­ле, что все безоговорочно приняли его основополагающий тезис: русское государство — в том виде, в каком оно ис­торически с середины XVI века сложилось, — было един­ственно возможной формой государственности в данных (географических, демографических, экологических, гео­политических или экономических — это уже зависело от пристрастия каждого из них) условиях.

Деревянная страна с редким населением, разбросан­ным по малоплодородной равнине; бедная страна, про­дремавшая свою юность в «семейственной» фазе; стра­на — осажденная крепость, окруженная со всех сторон врагами, — какое же еще, в самом деле, могло сложиться в такой стране государство, если не военно-крепостниче­ское самодержавие? Оно бывало жестоким, временами страшным, но альтернативы ему не существовало. И по­стольку, какое уж было, воплощало оно прогресс.

Эти люди делали свою работу, как мог убедиться чита­тель, не только с исчерпывающей скрупулезностью, но и изобретательно, с блеском. Созданные ими концеп­ции были замечательно стройны и обоснованы всеми мыс­лимыми аргументами. Единственное, что можно поставить им в упрек, — они решали задачу с заранее известным ответом. Ту самую, что была сформулирована для них еще в 1846 году Кавелиным. Доказать в ней требовалось не почему крепостническое самодержавие оказалось формой русской государственности, но почему оно было исторически необходимо. И стало быть, неизбежно.

Русифицируя Гегеля и адаптируя его к условиям нико­лаевской националистической диктатуры, Кавелин неча­янно создал «государственный миф» — и с ним генераль­ную ось второй эпохи Иванианы, продолжавшейся до са­мого крушения императорской России.

ТЕОРИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ

Читатель уже, наверное, догадался, что именно на роко­вом перекрестке разрушительной «семейственной» и все- спасающей «государственной» фаз русской истории и на­шел себе место в его концепции Иван Грозный, неожидан­но превратившись в первостроителя — не только национального государства, но и, как это ни парадоксаль­но, «начала личного достоинства». В ключевую, одним словом, фигуру, с которой, собственно, и начался на рус­ской земле прогресс. Можно ли было устоять после этого перед соблазном приравнять его к Петру? Ломоносов, как мы помним, не устоял. Кавелин тоже. Так явились его чита­телю «два величайших деятеля русской истории, Иоанн IV и Петр Великий... Разделенные целым веком... они замеча­тельно сходны по направлению деятельности. И тот и дру­гой преследуют одни и те же цели. Какая-то симпатия их связывает. Петр Великий глубоко уважал Ивана IV, назы­вая его своим образцом, и ставил выше себя»²¹.