Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Так получилось, что после катастрофы декабристского поколения и под мощным влиянием националистических идей николаевской Официальной Народности с ее знаме­нитой триадой «самодержавие, православие, народность» неевропейский характер России оказался вдруг послед­ним словом русской исторической науки. Этим объясня­лось презрительное отвержение Кавелиным «противоесте­ственных воззрений», внесенных в русскую историогра­фию Карамзиным: тот, оказывается, ставил перед собой «невозможную задачу — изложить русскую историю... с точки зрения западноевропейской истории»⁵.

Во времена декабристов, когда Карамзин, собственно, и писал свою «Историю государства Российского», такая точка зрения выглядела совершенно естественной. В 1840-е «излагать» прошлое России в контексте европейской, что по тем временам означало мировой, истории считалось уже не только ненаучным, но и неприличным. Паролем постде­кабристской эпохи стала уникальность России в мире.

Для националистов это, конечно, всегда было аксиомой. Но Кавелин-то, как и все «молодые реформаторы», был за­падником. Причем самым влиятельным, пожалуй, и автори­тетным в то время из вождей западничества — если не счи­тать «невозвращенца» Герцена и рано умершего Белинско­го. Впрочем, Белинский тоже ни минуты в уникальности России не сомневался — и энтузиазм его был самым, на­верное, замечательным мерилом влиятельности Кавелина.

«Неистовый Виссарион» не был, однако, историком. И философом тоже. Он, как говорится, ел из рук своего юного ученика — и ментора. «Один из величайших умствен­ных успехов нашего времени в том состоит, — писал Белин­ский, — что мы, наконец, поняли, что у России была своя ис­тория, нисколько не похожая на историю ни одного евро­пейского государства, и что ее должно изучать и о ней должно судить на основании ее же самой, а не на основании ничего не имеющих с ней общего европейских народов»⁶.

НАЦИОНАЛИСТЫ

Создалась парадоксальная ситуация. Непостижимым образом обе боровшиеся друг с другом и даже презирав­шие друг друга партии — западники и националисты (ко­торых оппоненты прозвали славянофилами) — стояли на одной и той же почве, боролись одним и тем же оружием, исходили из одного и того же постулата.

О философско-историческом феномене славянофильст­ва мы еще поговорим. Здесь скажем лишь, что до вступления на арену борьбы Кавелина их позиция казалась сильнее. И не только потому, что последовательным националистам легче защищать уникальность нации, чем непоследователь­ным западникам. Но еще и потому, что славянофилы — и только они — располагали к середине 1840-х стройной и хорошо разработанной теорией уникальности России.

Ядром ее было представление о русском народе как об общности принципиально неполитической. Более того, как о неком подобии родственного коллектива, семьи, об­щины, связанной не столько государственными, сколько кровными и нравственными узами. Русские в их представ­лении никогда, в отличие от европейцев, не стремились к контролю общества над правительством и совершенно поэтому равнодушны к конституциям, что так волновали их европейских соседей.

Согласно их теории, русский народ относился к царю, как дети в семье относятся к родному отцу, к paterfamilias, если читатель еще помнит ключевую формулу Пайпса. А кому же в нормальной семье нужны юридические огра­ничения власти отца? В социально-экономическом плане теория славянофилов опиралась на то обстоятельство, что подавляющая часть населения тогдашней России жи­ла в сельских общинах и преобладала в стране поэтому не частная, как в Европе, а коллективная собственность. Сла­вянофилы видели в этом не пережиток средневековья, со­знательно эксплуатируемый самодержавием в самых про­заических фискальных целях, а, напротив, залог великого коллективистского будущего России.

Полтора столетия спустя Геннадий Зюганов так сформу­лирует это славянофильское кредо на советском канцеля­рите: «Общинно-коллективистские и духовно-нравствен­ные устои русской народной жизни... принципиально отли­чаются по законам своей деятельности от западной модели свободного рынка»⁷. Или еще ярче: «Капитализм не прижи­вается и никогда не приживется на российской почве»⁸.

В интеллектуальном плане русским, находили славяно­филы, чужд обостренный рационализм «духа европей­ского». Чужд, ибо они по природе склонны к «цельному знанию», к синтетичному восприятию мира, основанному на страстной религиозной вере, а не на холодном запад­ном анализе. Как уточняет современный неоевразийский наследник этой теории, у русских «в традиции укоренены мессианские предчувствия», у них уникальный «эсхато­логический дар», из которого, собственно, и вытекает «великое одиночество России в мире»⁹. И так во всех без исключения аспектах бытия — в политическом, фило­софском, нравственном, социальном, экономическом, культурном, не говоря уже о религиозном, — настаивали славянофилы на неевропейском характере России.