Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Тем более что основные пункты этой конституции (так, «основным законом конституционной монархии» назвал Ключевский договор, заключенный российской делегаци­ей, возглавленной Салтыковым, с польским королем Сигиз- мундом 4 февраля 1610 года) практически полностью сов­пали с нестяжательскими идеями времен Грозного. Судите сами. «Земскому собору договор усвоял учредительную власть. Ему же принадлежал и законодательный почин... без согласия Думы государь не вводит новых податей и во­обще никаких перемен в налогах... Думе принадлежит и высшая судебная власть... Каждому из народа москов­ского для науки вольно ездить в другие государства хрис­тианские, и государь имущества за то отнимать не будет»⁸⁸.

Совершенно же очевидно, что такие документы не рож­даются на пустом месте. Так же, как в основу самодержав­ной революции Грозного легли идеи, выработанные не­сколькими поколениями иосифлянских мыслителей, в осно­ве конституции Салтыкова несомненно лежали результаты работы нескольких поколений мыслителей нестяжательст­ва. Короче говоря, идеи этой конституции должны были бродить, употребляя выражение Ключевского, в боярской среде долгие годы. И просто не могли поэтому не руково­диться ими «собака Алексей» и его товарищи в 1550-е.

И если отнестись к признаниям царя серьезно, мы от­четливо увидим в кремлевском конфликте 1550-х старто­вый пункт этого «брожения». Увидим, почему смысл это­го конфликта был на самом деле конституционным. И пой­мем, что самодержавная революция была практически неминуема. Ибо она была ответом на постепенное сколь­жение России к конституционной монархии. В XVI веке!

Если это заключение верно, если Правительство ком­промисса действительно затевало предприятие столь ги­гантских и новаторских масштабов, опираясь лишь на од­ну статью в Судебнике, то все наши представления о при­роде и происхождении русской государственности и впрямь надо сдать в архив — и начать все сначала. О том, что с конституцией Салтыкова Россия опередила все великие монархии Европы в XVII веке, мы уже говори­ли. Но то, что первая попытка поставить ее на путь консти­туционной монархии случилась уже в середине XVI, этого, согласитесь, никто до сих пор представить себе не мог. В особенности западные историки, столетиями, как мы ви­дели в теоретической части книги, старательно отлучав­шие Россию, в особенности допетровскую, от Европы.

И подумать только, что заложен был этот головокружи­тельный историографический переворот в невинной гипо­тезе, высказанной почти два столетия назад...

ПРОЛЕГОМЕНЫ КО ВТОРОЙ ЭПОХЕ

К сожалению, однако, с Погодиным произошло то же, что со Щербатовым. Его не услышали, не хотели слышать. А своего Карамзина, который бы все публике авторитетно разъяснил, у него, в отличие от Щербатова не оказалось. И вторая эпоха Иванианы пошла поэтому совсем в другом направлении. У нее были другие герои. Ее обольстил Ге­гель, точнее, его концепция государства как венца истори­ческого процесса. Она проглотила наживку целиком — вместе с соблазнительной идеей, что однажды в истории мировое первенство суждено каждому народу. Только вместо Пруссии, которую имел в виду Гегель, подставила она в это вдохновляющее уравнение Россию.

Поистине неисповедимы судьбы идей. Гегель, без со­мнения, удивился бы, с какой легкостью трансформиро­вались его философско-исторические озарения в оправ­дание высказанной еще Ломоносовым претензии россов на то, чтоб их «целый мир страшился». Впрочем, основное направление второй эпохи Иванианы очень точно отража­ло современную ей геополитическую ситуацию. Россия и впрямь была к середине XIX века европейской сверх­державой.

В 1815 году русскому императору удалось то, что так и осталось неутоленной мечтой Грозного — «першее го- сударствование». Как победитель Наполеона он въехал в Париж на белом коне, и казаки устраивали свой утрен­ний променад на Елисейских полях. И еще четверть века после этого — в николаевскую эпоху — останется Россия в ситуации, когда тот же Погодин сможет позволить себе такие риторические вопросы: «Спрашиваю, может ли кто состязаться с нами и кого не принудим мы к послушанию? В наших ли руках политическая судьба Европы и, следст­венно, мира, если только мы захотим решить ее?» И сам же отвечал, что да, и впрямь оказался «русский государь ближе Карла V и Наполеона к их мечте об универсальной империи»⁸⁹. Кому, спрашивается, мог быть интересен в та­кой ситуации полного и безусловного торжества самодер­жавия, а стало быть, и подтверждения правоты Ивана Грозного какой-то замшелый кремлевский конфликт 1550-х?