Но и это лишь цветочки. Мы сейчас увидим, что ведет его открытие к еще более невероятным заключениям. Погодин, как мы помним, впервые обратил внимание на то, что царь никогда не приписывал себе в посланиях Курбскому авторство реформ «голубого» периода, толкуя их исключительно как «злые замыслы» Сильвестра и «собаки Алексея [Адашева], вашего начальника»75
. И это замечательно точное наблюдение. Но Погодин никогда не спросил себя: мог ли царь приписать себе авторство реформ, в которых он видел лобовую атаку на свою «вотчинную» неограниченность, опасное покушение на древний исторический порядок и в конечном счете гибель страны и веры?Другими словами, царь был совершенно логичен. И то обстоятельство, что Погодин не понял его логики, нисколько не извиняет историка. Просто Иван видел в кремлевском конфликте 1550-х то, чего не увидел (и не хотел видеть) Погодин. А именно решающую политическую
битву за спасение холопской традиции от неминуемой и смертельной коррозии, которую несла с собою Великая Реформа. Ирония ситуации заключается в том, что прав- то был царь.Я нисколько не хочу преуменьшить значение открытия Погодина. Но если мы, следуя ему, обратимся к посланиям Грозного как к политическому документу, зафиксировавшему логику размышлений царя, мы тотчас увидим, до какой степени несправедлив был историк, характеризуя его лишь как «говоруна-начетчика с подьяческим умом». На самом деле перед нами очень серьезный, глубоко убежденный в своей правоте человек, точно так же, как и Погодин, уверенный в спасительности самодержавия и доведенный до крайности разрушительной, нигилистической и, что еще хуже, коварной работой «собаки Алексея» и его команды.
У нас нет ровно никаких оснований не верить царю, когда он восклицает с пафосом: «Горе народу, которым управляют многие!» Горе, поскольку «управление многих, даже если они сильны, храбры и разумны, но не имеют единой власти, будет подобно женскому безумию». Царь убежден, что реформаторы пытались воссоздать в России боярскую олигархию,
ужасы которой он испытал в детстве. И он не жалеет красок, чтоб разъяснить ее пагубность. Это правда, что аналогия его с современной, и тем более с феминистской, точки зрения критики не выдерживает, но смысл ее совершенно понятен: «Так же, как женщина не способна остановиться на едином решении — то решит одно, то другое, так и многие правители царства — один захочет одного, другой другого. Вот почему желания и замыслы многих правителей подобны женскому безумию»76.Мы видим здесь ясно, что мысль царя движется в сопоставлении полярных противоположностей: либо «нестесненная власть», либо боярская олигархия («власть многих»). Он просто не видит другой альтернативы самодержавию, кроме олигархии. «Подумай, — убеждает он Курбского, — какая власть создалась в тех странах, где цари слушались духовных и советников, и как погибли те государства!»77
И дальше, повторяя Ивана Пересветова: «Тебе чего захотелось, того, что случилось с греками, погубившими царство и предавшимися туркам?»78 Отказ от самодержавия означает для Ивана погибель не только державы, но и веры. Ограничения власти равны для него безбожию: «А о безбожных народах что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут подданные, так и управляют»79. А это уже, согласитесь, для православного государя последняя степень падения.Читатель должен еще иметь в виду, что царские послания вовсе не предназначались для глаз одного Курбского. На самом деле убедить пытался Грозный всех, кто умел в тогдашней Москве читать. «Послание царя, — как пишет об одном из них его переводчик и редактор Я.С. Лурье, — вообще меньше всего было рассчитано на князя Андрея. Послание это, как можем мы теперь с уверенностью сказать, не было даже формально адресовано «князю Андрею». Адресатом послания было «все Российское царство»80
. Иначе говоря, царь писал то, что мы бы теперь назвали «открытыми письмами» своему народу (правда, не позволяя ему даже одним глазком взглянуть на аргументы князя Андрея, на которые отвечал).ПЕРЕДЕРЖКА
И не зря не позволяя. Ибо, имей «все Российское царство» возможность заглянуть в них, оно тотчас убедилось бы, что мысль о «власти многих» и в голову не приходила реформаторам. Что к отмене «единой власти» (т. е. монархии) они никогда не стремились. И спор шел — только и исключительно — о степени ограничения
монархии, потребной для процветания державы и предотвращения пагубной для нее тирании. Короче, «вотчинной» традиции и «нестесненной власти» противопоставляли они вовсе не олигархию (такой традиции у России вообще не было), но «любосоветность» его деда Ивана III.