Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Это неожиданно примирительное — после всех прокля­тий — отступление Карамзина обычно ускользало от вни­мания позднейших историков, цитировавших главным об­разом знаменитую фразу о «загадке для ума». Между тем в нем, в этом вымученном панегирике тирану, заложена, как в семени, вся последующая драма Иванианы.

ДОГАДКА ПОГОДИНА

Лукавство концепции Карамзина не ускользнуло от проницательных современников. Пушкин, например, яз­вительно писал в 1818-м:

В его истории изящность, простота Доказывают нам без всякого пристрастья Необходимость самовластья И прелести кнута.

Наибольшее влияние, однако, оказал Карамзин на рус­скую историографию не столько своей концепцией «просвещенного самодержавия», крайне непопулярной в преддекабристской России, сколько артистической де­монстрацией двойственности царского характера. Мудре­но ли, что столь таинственный сюжет приковал к себе вни­мание ученых и художников, поэтов и психиатров? Что по­сле Карамзина стал он одним из самых жгучих шлягеров русской литературы? И если историки, как Костомаров, превращались ради Грозного в беллетристов, то и поэты, как Майков, превращались ради него в историков⁶¹. Поис­тине мешок Пандоры развязал Карамзин.

Если Виссарион Белинский допускал, что царь Иван был «падший ангел, который и в падении своем обнару­живает по временам и силу характера железного, и силу ума высокого»⁶², то декабрист Рылеев, естественно, мечет громы и молнии против «тирана отечества драгова»⁶³. Ми­хаилу Лунину, одному из самых светлых умов этой рефор­мистской волны, важнее всего казалось даже не то, что царь Иван, говоря словами маркиза де Кюстина, «пересту­пил границы зла, установленные Всевышним для своих со­зданий», но то, что не могло самодержавие их не престу­пить. Не оно ли, спрашивал Лунин, «и в первоначальном своем виде доставило русским царя Бешеного, который 24 года купался в крови подданных?»⁶⁴

Окончательно, однако, запутали все художники пера и кисти, создавшие неисчислимое множество романов, пьес, поэм, од, картин и портретов, где вместо реального царя поочередно являлся «то падший ангел, то просто злодей; то возвышенный и проницательный ум, то ограни­ченный человек; то самостоятельный деятель, сознатель­но и систематически преследующий великие цели, то ка­кая-то утлая ладья без руля и без ветрил; то личность, не­досягаемо высоко стоявшая над Русью, то, напротив, низменная натура, чуждая лучшим стремлениям своего времени»⁶⁵.

Первый трезвый голос принадлежал Михаилу Погоди­ну. Этот твердокаменный консерватор, в еще большей степени, чем Карамзин, убежденный в благодетельности самодержавия, неожиданно проявил себя в Иваниане как ниспровергатель и нигилист, подлинный enfant terrible ее первоэпохи. Если Курбский «славит Иоанна за средние годы его царствования»⁶⁶; если Карамзин полагает, что царь Иван останется «знаменит в истории как законода- вец и государственный образователь»⁶⁷, то Погодин, по­добно андерсеновскому мальчику, вдруг выкрикнул, что король-то голый.

«Иоанн, — пишет он, — с 1547 г. сделался лицом со­вершенно страдательным и не принимал никакого участия в управлении»⁸⁸. Просто не принадлежал царю Ивану «го­лубой» период его царствования, заключил Погодин. «Очевидно — это действия новой партии при дворе, непо­хожей на все прежние и слава за оные принадлежит ей... а не Иоанну»⁶⁹.

Более того, Погодин обнаружил удивительное совпаде­ние в переписке смертельных врагов. Что Курбский припи­сывал все «святые дела» этого периода Избранной раде (восхваляя их, конечно), понятно. Но ведь точно то же са­мое (хотя и проклиная их) делал и царь. Он никогда не претендовал на авторство Судебника, Стоглава или адми­нистративной реформы. «Если бы, — заключил Пого­дин, — Иоанн сделал что-нибудь знаменитое в это время, верно он не пропустил бы сказать о том в письмах своих Курбскому, где он старался хвалиться перед ним своими подвигами»⁷⁰.

Завоевание Казани? «Иоанн участвовал в нем столько же, как в сочинении Судебника или Стоглава»⁷¹. «Во взя­тии Астрахани, точно, как после Сибири, в заведении тор­говли с Англией он не принимал никакого участия... Итак, что же остается за Иоанном в эту так называемую блиста­тельную половину его царствования?»⁷² Переход от «голу­бого» периода к «черному» обосновал Погодин происка­ми родственников царицы, Захарьиных, искусно игравших на уязвленном самолюбии царя. В пылу разоблачения мелькнула у него даже поразительная мысль (не получив­шая, к сожалению, развития), что «война с ливонскими немцами — не есть ли хитрая уловка противной партии?»⁷³