Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Для современников он был Иваном-Мучителем, и время его запечатлелось в их умах как трагическое, страшное. Как новое монгольское нашествие, только на сей раз ко­варно нагрянувшее из Кремля. Но даже в их глазах образ царя, по удачному выражению Ключевского, «двоился»⁴⁸. Сначала был он велик и славен, писал один из них, «а по­том, словно страшная буря, налетевшая со стороны, сму­тила покой его доброго сердца, и я не знаю как, перевер­нула его многомудреный ум в нрав свирепый — и стал он мятежником в собственном государстве»⁴⁹. Еще более ре­шительно неприязнь к «раздвоенному» царю высказана была в 1626 году князем Катыревым-Ростовским, ярко живописавшим, как этот «муж чудного рассуждения, в на­уке книжного почитания доволен и многоречив», вдруг «исполнися гнева и ярости» и «множество народа от мала до велика в царстве своем погубил»⁵⁰.

Наконец, во «Временнике Ивана Тимофеева» описание царских художеств достигло поистине скульптурной рель­ефности. В качестве их мотива и здесь, правда, фигуриру­ет лишь «зельная ярость», но сказано, что царь «вдруг возненавидел грады земли своей и в гневе... всю землю державы, словно секирою пополам рассек»⁵¹.

Юрий Крижанич предложил, как мы помним, для описа­ния самодержавия специальный термин «людодерство». Хорошо, не в пример иным нашим современникам, зная Аристотеля, именно так перевел Крижанич аристотелев­скую «тиранию». Знал он также, откуда берет она начало на Руси: «Кто был русским Ровоамом? Царь Иван Василь­евич, который ввел прекрутые и беспощадные законы, чтобы обирать подданных... Так и идут дела в этом коро­левстве от самого правления Ивана Васильевича, который был зачинщиком этой тирании»⁵², писал Крижанич в 1660-е, т. е. столетие спустя после опричнины.

Так звучали те «темные предания», которые упоминает Устрялов. Пять поколений должны были миновать, чтоб память о пытке, которой подверг свою страну «новый Ро- воам», угасла в народе. Первые оправдания Грозного по­являются лишь в XVIII веке. Самым ярким из них была, ко­нечно, ода Михаила Ломоносова «На взятие Хотина», где Петр говорит царю Ивану: «Не тщетен подвиг твой и мой, чтоб Россов целый мир страшился»⁵³. Мотив государствен­ного могущества, страха, который внушала миру его стра­на, оказался важнее для поэта, чем зверства, описанные в «темных преданиях». Он мог позволить себе игнориро­вать даже то прискорбное обстоятельство, что вовсе не страх, а презрение внушали миру «россы» после Грозного.

Но что позволено поэту, не позволено историку. Васи­лию Татищеву в «Истории Российской с древнейших вре­мен» пришлось искать этому объяснение. И едва ли уди­вится читатель, что нашел он его, конечно, в той же пере­писке царя с Курбским. Татищев не усомнился, что «если б ему [Грозному] некоторых беспутных вельмож бунты и измены не воспрепятствовали, то бы, конечно, не трудно ему было завоеванную Ливонию и часть нема­лую Литвы удержать»⁵⁴. Иначе говоря, поскольку трудно было обвинить в постыдном поражении Грозного поля­ков, немцев или евреев, которых станут обвинять потомки Татищева в поражениях других тиранов, пришлось искать «врага внутреннего». Аргумент он заимствовал у самого царя: бояре виноваты. Они конспирировали, предавая свою страну, и в конечном счете помешали тому, чтоб «россов целый мир страшился» еще в XVI веке.

Таким образом, уже в пору первого «историографичес­кого кошмара» стало совершенно очевидно, что предло­женное Курбским представление об опричнине как о кон­фликте царя с боярством оказалось палкой о двух концах. И структура всех будущих «кошмаров» ясно обозначи­лась в этом вроде бы несущественном и забытом эпизоде. Критерием Ломоносова и Татищева стало могущество России. И понимали они его не как благополучие ее граж­дан, не как процветание ее культуры и уж тем более не как ограничения самодержавной власти, но как способность к устрашению мира.

«Людодерство» не в счет, все жертвы оправданны, коль скоро достигнут этот интегральный результат. И если он не был достигнут, следовало искать козлов отпущения. Концепция Курбского их подсказывала. Под пером Тати­щева не царь, а бояре оказались «мятежниками в собст­венном государстве».

КОНТРАТАКА ЩЕРБАТОВА