Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Конечно, Герберштейн не видел кратковременного рас­цвета «Московских Афин» в 1490-е. Конечно, он понятия не имел, что тираническая атмосфера при дворе Василия была результатом разгрома тогдашнего нестяжательства и ряда громких политических процессов — над Берсенем Беклемишевым, над Вассианом Патрикеевым, над Макси­мом Греком (и все они, между прочим, противоречили го­сударю, за что и были осуждены). Не следует также забы­вать, что перед нами здесь корень старинного мифа о тождественности московитской и турецкой государст­венности. Мифа, который несколько десятилетий спустя повторит с чужих слов, как мы помним, Жан Боден, а не­сколько столетий спустя и Ричард Пайпс. (В конце концов, в Германии были не только сторонники союза с Россией «против тиранического и опасного врага Турка», но и лю­ди, ненавидевшие московитских «схизматиков» столь же искренне, сколь иосифляне ненавидели германское «ла­тинство»).

И все-таки трудно, согласитесь, представить себе, чтоб политическая жизнь Москвы, так увиденная глазами ино­странца, могла воскреснуть в столь короткий срок после тирании Василия — поднявшись до «идеи народа как но­сителя государственной воли» и национального предста­вительства. Если верить Ключевскому, однако, это было именно так. И означать это могло лишь одно — существу­ющий порядок в Москве 1550-х и впрямь был текуч и неус­тойчив. И полон роковых предчувствий.

Страна переживала время выбора, который определит ее будущее на четыре столетия вперед. От того предпо­чтет ли она альтернативу Пересветова или «Валаамской беседы», зависели самые глубокие, самые фундаменталь­ные интересы всех участников московского социального процесса, их жизнь и смерть. И не верится, право, поэто­му, что ожесточенность спора Курбского с царем объяс­нялась каким-то легковесным и неуловимым «политичес­ким настроением», как думал Ключевский.

КТО «ОТСТАИВАЛ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ»?

Я не намерен вступать здесь с ним в спор. Он — велико­лепный, до сих пор непревзойденный знаток администра­тивной культуры средневековой Москвы⁴³. Я всего лишь не могу согласиться с его политической интерпретацией его собственных исследований. И спор наш поэтому еще впереди, в следующих главах Иванианы. Лишь одно заме­чание, прямо относящееся к переписке Курбского с ца­рем, я должен сделать здесь.

Ключевский говорит, что и боярский совет и Земский Собор были уже в 1560-е политическими фактами. И это справедливо. Но буквально двумя строками раньше го­ворит он нечто хоть и сходное по форме, но глубоко от­личное по существу: «Ни правительственное значение боярского совета, ни участие Земского Собора в управле­нии не были уже в то время идеалами, не могли быть по­литическими мечтами». Так ли? Вправду ли не было в 1564 году мечтой участие Земского Собора в управле­нии? И к тому же мечтой весьма еще смутной, так никогда до самого 1906-го неосуществившейся? Ключевский ведь и сам объясняет нам, что «на деле Земский Собор XVI ве­ка не вышел ни всеземским, ни постоянным, ежегодно со­зываемым собранием и не взял в свои руки надзора над

лл

управлением» .

Но ведь в этом же суть дела. Не только не взял тогдаш­ний Собор в свои руки надзор над управлением, но, как следует из деятельности Правительства компромисса и посланий Курбского, никто даже толком не знал, как это сделать. Контроль представителей сословий над государ­ственной бюрократией был именно идеалом, именно меч­той, для реализации которой не было ни продуманной стратегии, ни тем более конкретных политических инстру­ментов. Правительство, как мы помним, двигалось ощу­пью, вслепую, не зная даже, каким должен быть его сле­дующий шаг. Оно не поставило на обсуждение Собора та­кие фундаментальные конфликты с царем и бюрократией, как секуляризация церковных земель, как военная ре­форма, как введение обязательной службы, как, наконец, полномочия самого Собора. Оно даже не попыталось сде­лать его арбитром в решающем споре о внешнеполитиче­ской стратегии страны, в споре, от которого зависело его собственное будущее.

Ключевский и сам ведь говорит в оправдание своей реп­лики лишь, что в обществе бродила мысль уполномочить Собор руководить делом «исправления администрации». Так можно ли всерьез назвать это «брожение мысли» по­литическим фактом? Тем более что и десятилетия спустя в посланиях Курбского мысль эта все еще «бродит», ни­когда не претворяясь в точную политическую формули­ровку. Можно упрекнуть его в этом, но никак нельзя ска­зать, что он «стоял за существующий порядок».