Россия: у истоков трагедии 1462-1584

В самом деле, ни авторы «Валаамской беседы», ни Курбский даже не упоминают об устранении «единой власти» и тем более о том, что подобает царю «обладае- му быть рабами», как вольно толкует их Грозный. У них перед глазами монархия Ивана III, которая представля­лась естественной формой русской государственности. Царь невольно передергивает. Просто в том, что казалось им естественным, он видел хаос и крушение всякого госу­дарственного порядка, «женское безумие». И происходи­ло это потому, что в интеллектуальном арсенале, внушен­ном ему врагами его деда, иосифлянами, просто не было предложенной реформаторами середины между «нестес­ненной властью» и «властью многих», не было европей­ской абсолютистской альтернативы.

Но ведь не было этой середины и в арсенале Погодина. И поэтому, окажись он в состоянии довести до ума свою собственную гипотезу, столь оскорбительную на первый взгляд для Грозного, Погодин, как ни парадоксально это звучит, непременно оказался бы в споре царя с реформа­торами на его стороне.

ОШЕЛОМЛЯЮЩИЙ ВЫВОД

Можно, конечно, смотреть на послания Грозного как на неуклюжую попытку оправдать задним числом террор, казни и грабежи опричнины. Так представлялись они Курбскому. Так представлялись они и Карамзину. Но если мы (вслед за Погодиным) отнесемся к ним серьезно, то увидим в них практически всю лабораторию политичес­кого мышления русского иосифлянства. Не говоря уже о подробном описании политического процесса в Кремле 1550-х. Увидим, что смысл этого процесса заключался в постепенном превращении царя в своего рода председа­теля правительственной коллегии, хотя и сохраняющего право вето, но не более того. Вот как выглядел этот про­цесс, увиденный глазами царя.

Сначала «собака Алексей» с Сильвестром принялись «советоваться тайком от нас»⁸¹. Потом «Сильвестр ввел к нам в совет своего единомышленника, князя Дмитрия Курлятьева», и «начали они со своим единомышленником свои злые замыслы»⁸². Какие замыслы? Не только, оказы­вается, реформы, Судебник, вопросы Стоглаву и выдви­жение Земского Собора на руководящую роль, как мы до сих пор думали, но и очень конкретные кадровые переста­новки, приведшие к тому, что не осталось «ни единой вла­сти, где у них не были назначены их сторонники»⁸³. Иначе говоря, персональные перестановки в высшем руководст­ве страны постепенно лишали царя всех рычагов реально­го политического влияния, включая даже древнюю преро­гативу определять порядок формирования высшей номен­клатуры: «они лишили нас... права распределять честь и места между вами, боярами, и передали эти дела на ва­ше желание и усмотрение»⁸⁴.

В результате царь, утративший контроль над ключевы­ми позициями в правительстве, и впрямь оказался вдруг в положении первого среди равных. Он сам об этом свиде­тельствует, замечая, что они (т. е. Адашев, Сильвестр и Курлятьев) «мало-помалу стали подчинять вас, бояр, своей воле, приучали вас прекословить нам и нас почти равняли с вами»⁸⁵. «Нестесненная власть» не только ус­кользала из рук Ивана, она, казалось, ускользала необра­тимо. У него не оставалось сомнений, что его пытаются превратить в номинального главу государства. Как иначе объяснить его слова «вы с попом решили, что я должен был государем на словах, а вы — на деле»?⁸⁸

Образование правительственного совета, предполагав­шее коллегиальность политических решений, не могло не казаться Ивану узурпацией его власти, ужасным и кощун­ственным пришествием олигархической «власти многих»: «вы державу, полученную мною от Бога и от моих праро­дителей, взяли под свою власть»⁸⁷.

Здесь, конечно, клиническое описание паранойи — и бо­лезненная подозрительность, и ощущение, что мир опол­чился против него, и мстительная злобность. При всем том, однако, свести все дело к особенностям характера (или бо­лезни) Грозного было бы нелепо, ибо очевидно же, что природа конфликта, о котором он ведет речь, политичес­кая (чтоб не сказать конституционная). Очевидно, другими словами, что спор шел именно об ограничениях власти.

Более того, даже если Иван преувеличил степень этих ограничений, вывод, который следует из его признаний, все равно ошеломляет. Я, во всяком случае, никогда ниче­го даже отдаленно его напоминающего не встречал ни в русской, ни тем более в западной историографии. В ча­стности, из них становится нам вдруг совершенно понят­но, откуда всего два поколения спустя в разгромленной постопричной России взялась столь артикулированная, отточенная до последней детали конституция Михаила Салтыкова. Не мог же, в самом деле, революционный до­кумент такой силы возникнуть, как Афина из головы Зев­са, готовым.