Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Как видим, отрицание отрицания присутствует и здесь. Только с отношениями между коллективом и личностью, в которых суть дела для Гегеля, ничего общего она не имеет. Для Кавелина суть в политическом единстве стра­ны. У Гегеля государство — своего рода арбитр между коллективом и личностью, существовавшими задолго до его возникновения. Функция государства у него лишь в том, чтобы «снять» конфликт между ними. У Кавелина, с другой стороны, личность — странный привесок полити­ческому единству, ничем не обусловленный, непонятно зачем существующий. Да, она создана государством, но — неизвестно для чего.

Одновременно все дурное в русской истории привязал Кавелин именно к любезной сердцу славянофилов «се­мейственной» фазе, стреляя таким образом по двум ми­шеням сразу. Принижая «землю» и возвеличивая государ­ство, которое они считали источником всех российских бед, он словно бы дразнит оппонентов. Главное, однако, для него все-таки в том, чтоб доказать: «У нас и у них [в Европе] вопрос поставлен так неодинаково, что и срав­нение невозможно»¹⁵.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ НАСЛЕДСТВО КАВЕЛИНА

Конечно, он ошибался. Сравнение его схемы с гегелев­ской не только возможно, оно бьет в глаза. Хотя бы пото­му, что у обоих государство одинаково выступает как ве­нец истории, как ее великолепный финал. Другое дело, что государство, которое имел в виду Гегель, было право­вым, а то, в котором жил Кавелин, — военно-крепост­ническим самодержавием. Другое дело, что именно торжество закона над произволом и «снимало» у Гегеля противоречие между «прогрессом в осознании свободы» и апологией государства. Короче, гегелевское государст­во мыслилось как гарант права, а кавелинское было га­рантом бесправия. Для него смысл дела состоял вовсе не в свободе, а в могуществе государства, в его способности преодолеть «семейственную» фазу. Не свободное, а мо­гущественное государство совмещало в себе для него функции демиурга и цели истории. И поэтому все, что со­действовало его укреплению, автоматически оказывалось прогрессивным, все жертвы, принесенные ему, искуплен­ными, все преступления во имя его оправданными.

«Государственная необходимость» (таинственным и не- объясненным образом совпадавшая с «началом личнос­ти») становилась паролем, разрешающим все тайны, все нравственные сомнения, все противоречия. Последняя ис­тина была найдена. В этой заимствованной у Гегеля идее и состояло, собственно, интеллектуальное наследство Ка­велина, завещанное им русской историографии.

И если в его теории оставались еще прорехи и темные пятна, то к услугам основанной им «государственной шко­лы» оказались такие первоклассные эксперты и интеллек­туалы, как С.М. Соловьев, Б.Н. Чичерин, А.Д. Градовский, Н.П. Павлов-Сильванский, П.Н. Милюков, Г.В. Плеханов. Они придумали объяснения тому, чему не сумел их приду­мать русский Гегель. Они устранили противоречия, кото­рые ему не удалось устранить. Их концепции были полны изящества и, можно сказать, художественного совершен­ства. Во всяком случае, неспециалистам — да, впрочем, и специалистам — казались они неотразимо убедительны­ми. Судите сами.

«Камень, — скажет Соловьев, — разбил Западную Ев­ропу на многие государства... в камне свили себе гнезда западные мужи и оттуда владели мужиками; камень давал им независимость, но скоро и мужики огораживаются камнем и приобретают свободу и самостоятельность; все прочно, все определенно, благодаря камню... На великой восточной равнине нет камня... и потому — одно небыва­лое по своей величине государство. Здесь мужам негде вить себе деревянных гнезд... Города состоят из деревян­ных изб, первая искра — и вместо них куча пепла... Отсю­да с такой легкостью старинный русский человек покидал свой дом... И отсюда стремление правительства ловить, сажать и прикреплять»¹⁶.

«Достаточно взглянуть на ее [России] географическое положение, — согласится Чичерин, — на громадные про­странства, по которым рассеяно скудное население, и вся­кий поймет, что здесь жизнь должна была иметь иной ха­рактер, нежели на Западе... Здесь должно было развить­ся не столько начало права... сколько начало власти, которое одно могло сплотить необъятные пространства и разбросанное население в единое государственное те­ло... То общественное устройство, которое на Западе ус­тановилось само собою, деятельностью общества... в Рос­сии получило свое бытие от государства»¹⁷.

«Изучая культуру любого западноевропейского госу­дарства, — объяснит Милюков, — мы должны были бы от экономического строя перейти сперва к социальной структуре, а затем уже к государственной организации; относительно России удобнее будет принять обратный по­рядок, [ибо] у нас государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе об­щественная организация обусловила государственный строй»¹⁸.