Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Но главное, я думаю, даже не в этом. Лишь современно­му и вообще постороннему взгляду очевидно, что Кавелин просто постулирует свою концепцию, даже не пытаясь ее доказывать. Для тогдашнего русского уха все было дока­зано — с огромной, с покоряющей убедительностью. Не историческими свидетельствами (которые полностью у Кавелина отсутствуют), даже не диалектикой. Доказано художественной логикой его концепции, могучим артис­тизмом ее изложения, буквально гипнотизировавшим тог­дашнего читателя. Кавелин внес совершенно новое изме­рение в оценку эпохи царя Ивана, вдруг полностью пере­местив акценты в известной трагедии.

Если до него представлялась эта эпоха трагедией стра­ны, то под его пером оказалась она трагедией царя. «Не­истовый кровопийца», «злодей, зверь с подьяческим умом» обратился вдруг в одинокого героя античной траге­дии, бесстрашно бросившего вызов неумолимой судьбе.

ВОТ КАК ОН ЭТО ДЕЛАЕТ

«Древняя до-иоанновская Русь представляется погру­женною в родовой быт. Глубоких потребностей другого порядка вещей не было, и откуда им было взяться? Лич­ность — единственная плодотворная почва всякого нрав­ственного развития, еще не выступала; она была подавле­на кровными отношениями»²⁶. Чего только ни делал царь Иван, чтоб вывести страну из этой непробудной дремоты, обрекавшей ее на вечный, на «китайский» застой! Он «уничтожил областных правителей и все местное управле­ние отдал в полное заведование самих общин»²⁷. Не по­могло.

Бояре, вытесненные из местного управления, сосредо­точились в Москве, «Дума находилась в их руках, они од­ни были ее членами»²⁸. Царь пытается вытеснить их и из центра. «Цель та же: сломить вельможество, дать власть и простор одному государству»²⁹. Поскольку лишь оно, го­сударство, представляет, как мы помним, «единственно живую сторону нашей истории», то ограничивать его «власть и простор» — преступление перед этой историей. Грозный это понимает, бояре — нет.

Но царь их теснит, «все главные отрасли управления от­даны дьякам... вельможи почти отстранены от граждан­ских дел»³⁰. Он настигает их и в самой Думе «и в нее вво­дит начала личного достоинства»³¹. Но не получается: боярские традиции стоят поперек дороги, связывают ему руки, сводят его реформы к нулю. Нет вокруг людей, по­нимающих его великие замыслы, нет учреждений, способ­ных их воплотить. «Общины, как ни старался оживить их Иоанн для их же собственной пользы, были мертвы, об­щественного духа в них не было, потому что в них продол­жается прежний полупатриархальный быт»³².

Не одно, заметьте, вельможество виновато — бессиль­на, мертва, нереформируема вся славянофильская «зем­ля». Сам дух страны отчаянно сопротивляется реформам. Горе, горе великому царю, он «жил в несчастные времена, когда никакая реформа не могла улучшить нашего быта... Иоанн искал органов для осуществления своих мыслей и не нашел; их неоткуда было взять... в самом обществе не было еще элементов для лучшего порядка вещей»³³.

Чем же, скажите, могла завершиться эта неравная борьба опередившего свое время титана с упрямой, глу­хой, враждебной судьбой? «Иоанн изнемог, наконец, под бременем тупой полупатриархальной, тогда уже бес­смысленной среды, в которой суждено ему было жить и действовать. Борясь с ней насмерть много лет и не видя результатов, не находя отзыва, он потерял веру в возмож­ность осуществить свои великие замыслы. Тогда жизнь стала для него несносной ношей, непрерывным мучением: он сделался ханжой, тираном и трусом. Иоанн IV так глу­боко пал именно потому, что был велик»³⁴.

Видите теперь, откуда росли крылья у «падшего анге­ла», придуманного Белинским? Разве перед нами не тра­гедия, достойная пера Шекспира, а заодно и Сервантеса? Отважный Дон Кихот, изнемогший в борьбе с тупыми пат­риархальными драконами поневоле превращается под ко­нец в Макбета. И поскольку роль леди Макбет исполняла при нем сама История, то достоин он не одного лишь со­жаления, но и восхищения. И загадочное раздвоение лич­ности, так измучившее Щербатова и Карамзина, получило отныне не только объяснение, но и оправдание: зверства, которыми запятнал себя в своем падении царь Макбет, свидетельствовали отныне лишь о том, как благороден и велик был на взлете своих сил и надежд царь Дон Кихот.

СИМВОЛ ПРОГРЕССА

И как было с этим спорить современникам? Мощная апология тирании опиралась ведь, как мы видели, на стройную общеисторическую теорию прогресса, посяг­нуть на которую означало тогда бросить вызов Ее Величе­ству Науке. Что были против нее бедные погодинские иеремиады, основанные на «ненаучном» здравом смыс­ле? Проблема Грозного царя стремительно перерастала из эмпирической и эмоциональной в патриотический во­прос отношения к родному государству. А заодно и к про­грессу. Дискуссии на эту тему переставали быть лишь фак­том историографии и становились явлением философ­ским, затрагивавшим самые основы миросозерцания русского человека.