Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Вот почему то, что легко давалось Кавелину с его алге­браической логикой, было для Соловьева невыносимо. Конечно, и в «Истории России» остался он верен абсо­лютному приоритету «государственной необходимости». Но с другой стороны, «более, чем странно [восклицает он] смешение исторического объяснения явлений с нравст­венным их оправданием... Иоанн оправдан быть не мо­жет... Человек плоти и крови, он не сознавал нравствен­ных духовных средств для установления правды и наряда или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения он усилил болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и плахам, он сеял страшными семенами — и страшна бы­ла жатва... Не произнесет историк слова оправдания тако­му человеку»⁴³.

«НЕИЗБЕЖНОСТЬ ОПРИЧНОГО ТЕРРОРА»

Мы находим здесь в Сергее Михайловиче высокое ду­шевное благородство и нравственную человеческую чис­тоту. Находим ужас перед необходимостью искать оправ­дание очевидному злодейству. Тем более омерзительно читать после этого холодные механические рассуждения нашего современника профессора И.И. Смирнова о «не­избежности опричного террора» и тем более об «объек­тивной необходимости физического истребления наибо­лее видных представителей враждебных княжеско-бояр- ских родов»⁴⁴. Как автор очередного «Ивана Грозного», Смирнов, надо полагать, читал тот же Синодик, что и Со­ловьев, Толстой, Ярош или Веселовский. И тем не менее нет у него никаких оговорок, нет сознания нравственной непристойности политики, имевшей целью физическое ис­требление инакомыслящих.

У Соловьева все это есть. И я готов преклониться перед душевным порывом, не позволившим ему в отличие от Смирнова, оправдать царя-мучителя. Но вправе ли мы не сказать, что идея «объективной необходимости» оприч­нины вложена была в сознание Смирнова самим Соловье­вым? И что представление о ней как «о борьбе нового со старым», ставшее, как мы увидим, после Соловьева рас­хожей историографической монетой, задано было, за­программировано, можно сказать, им самим — сколько б ни открещивался он от непрошеных единомышленников? Логическая конструкция, увы, неумолима.

Если опричнина действительно была единственно воз­можным способом спасти русскую государственность, ес­ли свобода и впрямь всего лишь «болезнь», то лечить от нее Россию было нужно. Более того, оказалось это лече­ние «государственной необходимостью». Все остальное уже факультативно, когда диагноз поставлен. Соловьеву не нравился в качестве такого лечения террор, а Смирно­ву нравился. Просто он не был сентиментален. И поэтому Соловьев, у которого, по горькому замечанию Веселов- ского, «все заключения... сводятся к рассуждению: с од­ной стороны, нельзя не сознаться, а с другой, нельзя не признаться»⁴⁵, едва ли имел бы право бросить камень

в Смирнова.

* * *

После мощного дуэта Кавелина и Соловьева, с которо­го началась вторая эпоха Иванианы, ее течение разветви­лось на три отдельных русла. Первое, что стремилось оп­ровергнуть дуэт, окрестил я ревизионистским; второе, пытавшееся подкрепить его новыми аргументами, — апо­логетическим; третье, наконец, изображавшее опрични­ну как чудовищный, но случайный исторический эксцесс, не вошедший в состав русской политической культуры, — нигилистическим. Самыми интересными для нас фигура­ми в каждом из этих направлений будут соответственно Константин Аксаков, Евгений Белов и Василий Ключев­ский. О них в основном и пойдет у нас дальше речь.

ФЕНОМЕН СЛАВЯНОФИЛЬСТВА

Ревизионистское направление Иванианы представлено московским славянофильством середины XIX века. Напи­сано о нем предостаточно (в том числе и мною). Рассмат­ривали его историки — и российские, и западные — под всеми, кажется, возможными углами зрения. Кроме одно­го. Кроме того, что просто по-человечески политическая доктрина славянофильства выглядит до крайности, неве­роятно странной. В том смысле, что непонятно, как в са­мом деле, могли вполне здравомыслящие и европейски образованные люди додуматься до таких вот, например, парадоксов: «Неограниченная власть — царю, полная свобода духа и жизни — народу, свобода действия и за­кона — царю, свобода мнения и слова — народу»⁴⁶.

Как совместить несовместимое: неограниченность вла­сти с неограниченностью свободы? И, в частности, свобо­ды мнения и слова, которые и есть, собственно, самые мощные ограничения власти? Должны же, право, эти уди­вительные парадоксы быть как-то объяснены. Вот я и хо­чу попытаться их объяснить. Вполне возможно, что объяс­нение мое будет выглядеть не менее экзотическим, чем сами славянофильские парадоксы. Во всяком случае, с точки зрения конвенциональной истории. Но я уже столько против нее в этой книге согрешил, что, как гово­рится, семь бед — один ответ.