Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Но хотя Дю-Плесси Морне тоже был политическим эми­грантом, едва ли кто-нибудь из французских историков назовет его изменником, тем более обвинит в продажнос­ти. Просто потому, что они не отождествляют тирана с отечеством. А русские историки отождествляют. А это ведь означает, что предпочли они европейской традиции России самодержавное рабство. Вот к такому печальному выводу привело нас испытание «государственного мифа».

ЖУПЕЛ ОЛИГАРХИИ

Если сочинение Горского — курьез, переживший столе­тия лишь потому, что его основной тезис превратил исто­рическую концепцию государственной школы в пропись, понятную каждому школьнику, то книга Евгения Белова «06 историческом значении русского боярства» — труд высокопрофессиональный. Автор очень серьезно пытает­ся доказать, что «старина», за которую якобы стояла по­литическая оппозиция времен Курбского, и впрямь озна­чала лишь «гибель и вред России».

Что боярство оказалось под пером Белова на отрица­тельном полюсе исторической драмы, это понятно, тут ни­чего оригинального нет. Так думали все государственники. Действительный вклад Белова в науку в том, кто возникает у него на полюсе положительном. Белов был первым — и сколько я знаю, единственным — из русских историков, кто поместил туда «крапивное семя», московитскую бюро­кратию, политическое ничтожество и свирепая алчность которой вошли в поговорку. Дьяки фигурируют у него в ка­честве героев и спасителей отечества от боярской «оли­гархической интриги», пронизавшей, оказывается, всю до- самодержавную историю России.

Первый олигархический заговор раскрывает Белов еще в 1498 году, когда бояре якобы вынудили Ивана III венчать на царство не сына Василия, а внука Димитрия. Получает­ся, что олигархическая интрига против Грозного началась тогда, когда он еще и родиться-то не успел. И единствен­ной силой, которая вступилась за готовую упасть храмину русской государственности, оказались «дьяки партии Со­фьи». Удивительно ли, что в контрзаговоре в пользу Васи­лия «не было ни одного боярина»?

И дальше история пошла крутиться по этой модели: са­моотверженные выходцы из народа в лице дьяков то и де­ло расстраивают коварные козни бояр-олигархов. До са­мого 1565 года, когда царь наконец их уничтожил. «Гроз­ный, — пишет Белов, — это ответ боярству на его узкую и эгоистическую политику... Грозный отвратил от России опасность господства олигархии. [Без него] Россия пре­вратилась бы во вторую Польшу»⁸⁶.

Такова вкратце концепция Белова. Только на первый взгляд кажется она достойной пера бедного Горского. В действительности Белов делает то же, что Кавелин — только в новом ракурсе. Первым в русской историогра­фии поставил он вопрос об альтернативе самодержавной государственности. И пришел к выводу, что никакой аль­тернативы, кроме «превращения во вторую Польшу», у России не было. А это очень серьезно: судьба Польши символизировала политическую дезинтеграцию и утрату национального бытия. Будь она и впрямь единственной альтернативой самодержавию, то избежать ее оказыва­лось императивом. Любые жертвы были для этого оправ­даны. Тут был логический капкан огромной силы, в кото­рый попались впоследствии не только советские истори­ки, но и классики русской историографии.

Если бы читатель мог спросить у Белова, что принесла с собою победа его славной «партии дьяков», кроме за­крепощения крестьян, тотального террора, Ливонского разгрома, стыда и позора России, он ответил бы: Да, уста­новление самодержавия принесло стране много несчас­тий, но что поделаешь,если другого способа сохранить ее независимость не существовало? И это, согласитесь, был бы сильный ответ. Потому и заслуживает аргумент Белова подробного рассмотрения.

Удобнее всего сделать это, сравнив судьбу наместничьих «кормлений» в польско-литовском государстве и в Моск­ве. В первом случае они послужили отправной точкой для постепенного «оседания» наместников в областях, отдан­ных им для прокорма. Осев, они, естественно, обзаводи­лись собственной политической базой, превратившись в конце концов в бесконтрольных по сути правителей «сво­их» областей, обладавших к тому же решающим влиянием в Думе (или «Раде», как называлась она в Польше-Литве). Ключевский замечает, что «наиболее влиятельной силой в составе Рады, «переднюю» или «высшую» Раду [своего рода Политбюро] образовали главные областные управи­тели, воеводы, каштеляны и старосты»⁸⁷.