Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Право, невозможно себе представить в этих обстоятель­ствах постреволюционного историка, который повторил бы сентенцию Ключевского о Грозном, в том смысле, что и без Ленина жизнь страны «устроилась бы так же, как строилась она до него и после него». Именно поэтому об­личение мнимой «ошибки» царя Ивана звучит сегодня так наивно. Великая самодержавная революция выглядит под пером Ключевского диким, палаческим, но все-таки част­ным эпизодом русской истории, обязанным главным обра­зом личному характеру Грозного. И именно «бесцельной» жестокостью опричнины как раз и аргументировал он ее исторически случайный, ничего в жизни России не изме­нивший характер. В этом утверждении и состоит, собствен­но, смысл нигилистического направления в Иваниане.

А БЫЛА ЛИ БОМБА-ТО?

У ошибки Ключевского есть, конечно, и более глубо­кая, теоретическая подоплека. Характеризуя природу московской государственности середины XVI века как «абсолютную монархию, но с аристократическим управ­лением, т. е. правительственным персоналом», он никогда даже не попытался проанализировать свою собственную (и очень точную, заметим в скобках) формулу. И это, есте­ственно, не дало ему возможности отличить самодержа­вие от абсолютизма.

Абсолютная монархия была для Ключевского, как, впрочем, и для его коллег по государственной школе, си­нонимом неограниченной власти. Ограничения власти по­нимали они исключительно в смысле юридическом. Кате­гории латентных ограничений, которая и составляла, как мы видели, ядро парадоксальной ограниченно/неограни­ченной природы абсолютизма, для них не существовало.

И здесь била в глаза загадка: каким же в таком случае образом уживались на протяжении столетия в дооприч- ной России абсолютная монархия с аристократическим персоналом, если с самого начала, еще при деде Грозно­го, «характер этой власти не соответствовал свойству пра­вительственных орудий, посредством которых она долж­на была действовать»? Или точнее, почему их органичес­кая несовместимость не мешала им жить тихо и мирно при Иване III, а при его внуке вылилась вдруг в смертельную борьбу? Согласитесь, тут ведь и впрямь что-то очень странное.

Решение загадки, предложенное Ключевским, двояко. Во-первых, полагает он, невозможная эта комбинация бы­ла возможна лишь до тех пор, покуда обе стороны ее не замечали. А во-вторых, просто «царь не ужился со своими советниками. При подозрительном и болезненно возбуж­денном чувстве власти он считал добрый прямой совет по­сягательством на свои верховные права, несогласие со своими планами — знаком крамолы, заговора и измены». В результате «он неосторожно возбудил старый вопрос об отношении государя к боярству — вопрос, который он не в состоянии был разрешить и которого поэтому не сле­довало возбуждать»⁹⁸. Здесь и вступает в игру личный ха­рактер царя Ивана. Неуживчивый оказался монарх, скан­дальный.

Ключевский признает, что до того, как Грозный опро­метчиво «возбудил вопрос», сотрудничество единолично­го лидера («абсолютной монархии») с Боярской думой («аристократическим персоналом») шло в Москве очень даже гладко. Противоречия, возникавшие между лидером и боярами улаживались, не достигая уровня политической конфронтации. «Ее [Думы] строй, авторитет и обычный порядок делопроизводства как будто рассчитаны были на неколебимое взаимное доверие ее председателя и совет­ников, свидетельствовали о том, что между государем и его боярством не может быть разногласия в интересах, что эти политические силы срослись между собой, при­выкли действовать дружно, идти рука об руку и что идти иначе они не могут и не умеют. Бывали столкновения, спо­ры, но не о власти, а о деле; сталкивались деловые мне­ния, а не политические притязания»⁹⁹.

И даже естественное — по мере роста и усложнения го­сударства — развитие «бюрократического правительст­венного персонала» не могло нарушить этого исторически сложившегося порядка. Подчиняясь непосредственно го­сударю, приказная бюрократия превращалась в аппарат исполнительной власти, не претендуя на участие в приня­тии политических решений. Короче, и тот и другой прави­тельственный персонал имел в системе абсолютной монар­хии свои, отдельные, не перекрещивавшиеся друг с другом и оттого не противоречившие друг другу функции.

Но все это лишь до момента, покуда никто не замечал их органической несовместимости. Случайностью было лишь то, что заметил ее именно царь Иван. Отсюда — кро­вавая баня, которую мы обсуждали. Вроде бы понятно. Но въедливый читатель все равно ведь мог бы спросить: даже если Грозный по какой-то причине не заметил бы и не взорвал эту бомбу замедленного действия, встроен­ную, по Ключевскому, в московскую политическую маши­ну, где гарантия, что не взорвал бы ее какой-нибудь дру­гой царь? Пусть не в середине XVI века, а, допустим, в кон­це. Или даже столетием позже. Пусть не в форме опричнины, а как-нибудь еще (задумывался ведь и сам царь Иван просто о поголовном «истреблении вельмож» в стиле древнеримских проскрипций¹⁰⁰). Не в деталях ведь, не в характере того или иного царя суть, а в политической.