Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Вот чего не было при Василии. И вот что стало домини­рующим политическим фактом, как любил говорить Клю­чевский, при Грозном. Развернуть процесс европеизации вспять могла только самодержавная революция.

ТРЕТЬЕГО НЕ ДАНО?

Так неверная теоретическая предпосылка, неразрабо­танность категории абсолютной монархии в русской исто­риографии начала XX века сделали великолепного анали­тика Ключевского пленником вполне, как мы видели, при­митивной концепции Белова. По сути, вынудили его поставить вопрос в той же плоскости, что и его антипод: либо «царь управляется без содействия бояр» (самодер­жавие), либо «боярство устраивает государственный по­рядок без государя» (олигархия). И третьего не дано. Но почему, помилуйте, не дано? Почему всем было дано и только России не дано? Почему Дания, Англия или Шве­ция, бывшие на протяжении всего позднего средневеко­вья ареной жесточайшей борьбы между единоличным ли­дерством и аристократией, не превратились из абсолют­ных монархий во вторую Польшу, а Россия непременно должна была превратиться?

Ключевский видит страшную вину Грозного в том, что он вытащил наружу латентный конфликт между абсолю­тизмом и аристократией. Но, как и Белов, он не замечает, что именно кофликт, именно перманентная борьба между ними, то тайная, то открытая, и была нормой, законом су­ществования, можно сказать, естественным состоянием абсолютных монархий Европы. Неестественной была как раз ликвидация этого конфликта. Патологией было поли­тическое уничтожение аристократии. Уникальной в Евро­пе была самодержавная революция, пережитая Россией при Грозном. Короче, третье было дано. Третьим была аб­солютная монархия.

Белов представлял себе ее становление как простую за­мену аристократии бюрократией. На самом деле абсолют­ная монархия была несопоставимо более сложной систе­мой, нежели предшествовавший ей конгломерат удельных княжеств. И сложность ее требовала не упрощения, но адекватного усложнения управленческой структуры. Именно это и произошло в России во времена Ивана III. Ее управляющая элита стала, как и повсюду в Европе, неод­нородной, строилась теперь из обоих отличных по значе­нию и происхождению элементов — аристократического и бюрократического — из их совмещения в самых разных пропорциях, из политического компромисса между ними.

И уже поэтому абсолютность монархии требовала во­все не абсолютного устранения, а тем более истребления аристократического «персонала» (и вместе с ним латент­ных ограничений власти). Напротив, она его предполага­ла. И это естественно, ибо лишенная политического влия­ния аристократии абсолютная монархия неминуемо деге­нерировала (в деспотизм, как, по-видимому, произошло во II веке до н. э. в Китае, или в самодержавие, как случи­лось в XVI веке в России).

Конечно, устройство аристократии в абсолютной мо­нархии было болезненным и противоречивым историчес­ким процессом. Конечно, монархия могла опираться про­тив вельмож не только на бюрократию, но и на горожан и даже, как в Скандинавии, на «лутчих людей» местного крестьянства. И компромиссы ее с аристократией могли принимать самые разные формы. Важно здесь, однако, что и короли, и аристократия воспринимали себя как эле­менты одной и той же системы абсолютной монархии и, стало быть, полагали своей целью не уничтожение друг друга, но лишь поиск наиболее выгодной формы компро­мисса. Так обстояло дело в Европе, так обстояло оно и в доопричной Москве: спор шел о форме сосуществова­ния, а не о жизни и смерти, как поставила его опричнина.

КЛЮЧЕВСКИЙ И ТОЙНБИ

Короче, действительный конфликт в доопричной Моск­ве состоял вовсе не в том, в чем видели его Белов и Клю­чевский, но в несовместимости европейских и самодер­жавных тенденций, изначально существовавших в русской политической культуре (и открытых, добавим в скобках, самим же Ключевским). Но поскольку его исходная теоре­тическая предпосылка оказалась сформулирована некор­ректно, то сомнительной становится и вся цепочка ее следствий. И то, что «жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как строилась она до него и после него». И то, что опричнина — со всем ее уг­рюмством и дикостью — была лишь случайным, произ­вольным историческим кунштюком, обязанным дурному характеру царя.