Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Странным образом получается, что правы и Платонов, и Ключевский. Как же тогда разрешить этот спор двух по­чтенных классиков, в котором оба правы и в то же время друг друга опровергают? В какой системе координат мо­жет быть примирено или, говоря гегелевским языком, «снято» это странное противоречие? Напрасно стали бы мы спрашивать об этом русскую историографию. Она ни­когда не пыталась разрешить этот спор. Более того, она его просто не заметила. Придется нам разбираться самим.

Спросим себя, мыслимо ли вообще, чтобы власть, кото­рая громогласно объявляет себя неограниченной, воздер­живалась, употребляя выражение Платонова, от «причуд личного произвола» и «недостойных способов проявле­ния» своей неограниченности? Другими словами, власть, которая, будучи юридически абсолютной, признавала бы «нравственно обязательные» ограничения? Едва зададим мы себе этот вопрос, как ответ становится ясен. В конце концов, мы всю первую часть книги (и целую главу во вто­рой) посвятили описанию именно такой власти. Мы назва­ли эту форму неограниченно/ограниченной европейской государственности, абсолютизмом. Короче говоря, речь идет о досамодержавной политической организации Мос­ковского государства.

Но вот чего мы до сих пор не обсуждали и что становит­ся очевидным именно в свете спора Платонова с Ключев­ским: «снять» противоречие между ними (как и множест­во других подобных противоречий в русской истории) невозможно без представления о фундаментальной двой­ственности русской политической культуры.

Вот смотрите. Платонов заявляет, что боярский совет «одинаково во все времена Московского государства... всегда» исполнял в нем правоохранительные и даже пра- вообразовательные, т. е. законодательные функции. Но ведь это неправда. На самом деле, как мы теперь зна­ем, боярский совет исполнял эти функции вовсе не всегда. Во всяком случае, не в опричную эпоху при царе Иване, который присвоил их тогда себе, нанеся тем самым смер­тельный удар европейской традиции русской культуры и разрушив традиционную абсолютистскую структуру московской государственности.

Однако ведь и Ключевский не применяет к анализу ма­нифеста Шуйского выводы, вытекающие из собственных его открытий. Он лишь намекает на них, говоря о само­державных прерогативах, которые «клятвенно стряхива­ет» царь Василий. Историк чувствует идею латентных ог­раничений власти в доопричной России, он бродит вокруг нее — так близко, что, кажется: вот-вот он ее схватит и сформулирует. Но нет, не формулирует. Пусть и был он самым знаменитым еретиком государственной школы, но ведь он все равно принадлежал к ней.

Между тем едва становимся мы на почву этой идеи, как тотчас и убеждаемся, что оба классика были действитель­но правы. Более того, исчезает сам предмет их спора. Ключевский был прав, настаивая на принципиальной но­визне антисамодержавного манифеста Шуйского. Никог­да до этого ни один государь московский публично от са­модержавия не отрекался. Но и Платонов был прав, под­черкивая традиционный характер обещаний Шуйского. Оба были правы, ибо после самодержавной революции

Грозного реставрация в Москве европейского абсолютиз­ма, провозглашенная царем Василием, была событием одновременно и «новым» и «старым».

СПОР С ПЛАТОНОВЫМ И КЛЮЧЕВСКИМ

Платонов, убежденный монархист и непримиримый противник придворной камарильи, окружавшей в его вре­мя Николая II и повинной, по его мнению, в гибели России, воспринимал опричнину как революцию царя, освободив­шую монархию от опеки реакционной знати. Манифест Шуйского был для него поэтому своего рода символом реставрации власти этой ненавистной ему придворной швали. Свергнутая Грозным боярская котерия снова воца­рилась на Москве, коварно воспользовавшись для этого злоупотреблениями опричнины.

«Старая знать, — пишет он, — опять заняла первое ме­сто в стране. Устами своего царя она торжественно отре­калась от только что действовавшей системы и обещала «истинный суд» и избавление от «всякого насильства» и неправды, в которых обвиняла предшествовавшие пра­вительства... Царь Василий говорил и думал, что восста­навливает старый порядок. Это был порядок, существо­вавший до опричнины... Вот каков, кажется нам, истин­ный смысл записи Шуйского: она возвещала не умаление царской власти, а ее возвращение на прежнюю нравствен­ную высоту»¹⁰⁶.

Что ж, однако, дурного в возвращении власти на преж­нюю нравственную высоту? И почему убежден Платонов, что одна лишь «старая знать» была заинтересована в из­бавлении от всякого насильства? Разве не был истинный суд в интересах всех граждан страны? И разве не всем гражданам обещает это Шуйский, обязуясь «у гостей и торговых и черных людей дворов и лавок и живота не отымати»?