Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Не естественней ли предположить, что манифест царя Василия лишь отражал простую истину — как и во време­на Курбского (и, добавим в скобках, Хрущева), боярство осознало: невозможно обеспечить свои привилегии, не обеспечив в то же время элементарные гарантии жизни и имущества всему народу? И наоборот — невозможно оказалось в начале XVII века дать народу такие гарантии, не обеспечив в то же время боярству его привилегии. Ибо, как свидетельствовал опыт опричнины, боярский совет в сфере политических отношений был в ту пору эквива­лентом Юрьева дня в области отношений социальных. Они могли существовать только вместе. Ибо лишь вместе означали они европейский абсолютизм. Конец одного знаменовал гибель другого.

В доопричные времена можно еще было сомневаться в существовании этой роковой связи между разгромом аристократии и закрепощением крестьянства, но после оп­ричнины она стала очевидной. Победа самодержавия дей­ствительно означала тотальное рабство. Этого странным образом не заметил Платонов. Впрочем, странно ли это на самом деле? Как всякий историк, он невольно переносил реалии своего времени, свои страсти и свою ненависть в прошлое. Не говоря уже о том, что гипноз государствен­ного мифа отрезал ему, как, впрочем, и всей русской исто­риографии его времени, путь к представлению о парадок­се неограниченно/ограниченной абсолютной монархии.

Но невозможно ведь согласиться и с Ключевским, что воцарение князя Василия составило эпоху в нашей поли­тической истории. Оно, может, и составило бы эпоху, не случись до него опричнины. Но воцарился-то Шуйский после Грозного. После того как с грохотом обрушилась традиционная абсолютистская государственность. После того как окутала страну свинцовая туча крепостного пра­ва. Что могли изменить в этой раскаленной политической атмосфере благородные манифесты? Какую эпоху могли они составить? Ведь коалиция контрреформы не исчезла после опричнины. Напротив, с разгромом земского само­управления и закрепощением крестьянства она усили­лась. И нерешенные проблемы, стоявшие перед страной во времена Правительства компромисса, не смягчились. Под угрозой польского нашествия они обострились.

Здесь бой закипал, страшный, яростный. Здесь дело нужно было делать, а не только крест целовать. Как мож­но было спасти страну от неотвратимо наступающего са­модержавия? И можно ли было в тот поздний час сделать это вообще? Кто знает? Но если и было это возможно, то требовало чего-то гораздо большего, нежели манифе­сты. Немедленный созыв Земского Собора; восстановле­ние земского самоуправления и призыв в Москву всего, что уцелело после опричнины от нестяжательского духо­венства и «лутчих людей» крестьянства и городов; торже­ственное восстановление Юрьева дня; организация и во­оружение той самой коалиции реформы, что уходила кор­нями в благополучные, либеральные, доопричные годы. Это, может, и помогло бы предотвратить трагедию. Или, по крайней мере, дать достойный бой наступающему са­модержавию.

Но для этого понадобился бы лидер масштаба Ивана III, понадобилась бы четкая программа европейской перест­ройки страны. Вот тогда манифест царя Василия мог бы сработать — как отправная точка ренессанса русского аб­солютизма, как начало реальной борьбы за его восста­новление. Но ничего ведь похожего и в голову не пришло новому царю. И потому был он обречен остаться проход­ной, а вовсе не эпохальной фигурой в политической исто­рии. Кем-то вроде полузабытых уже сейчас мастеров ана­логичных манифестов, как Александр Керенский в России или Шахпур Бахтияр в Иране.

По каковой причине, и к глубокому нашему сожалению, суждено было подкрестной записи Шуйского остаться в истории лишь свидетельством очередной агонии евро­пейской традиции России.

Очевидная неспособность государственного мифа объ­яснить пусть и простые, но жизненно важные конфликты прошлого означала конец его диктатуры в русской исто­риографии. А с нею тихо умерла и вторая эпоха Иваниа­ны, которая этой диктатурой, собственно, и держалась.

Глава 10 ПОСЛЕДНЯЯ КОРОНАЦИЯ?

Наблюдателю, который на грани веков, где-нибудь око­ло 1900-го решился бы предсказать дальнейшее движе­ние Иванианы, пришлось бы, я думаю, констатировать, что политической (не говоря уже о моральной) репутации Грозного царя нанесен смертельный удар. При всей спор­ности позиции Ключевского его приговор опричнине вы­глядел, казалось, окончательным. Отныне она должна была восприниматься лишь как символ политической ир­рациональности, как нервная судорога страны, впавшей в жестокий приступ самоистребления. Какие бы новые факты ни были открыты историками XX века и к каким бы новым заключениям они ни пришли, одно должно было остаться бесспорным: Иван Грозный и его опричнина реа­билитации не подлежат. И стало быть, еще один «историо­графический кошмар» исключается. Ни новых Татище­вых, ни новых Кавелиных больше не будет.