Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Если Платонов поставил в центр исторической сцены «класс княжат», Покровский втолкнул на нее «класс бур­жуазии». Если для Платонова Правительство компромис­са соответственно представляло этот «класс княжат», то для Покровского представляло оно классовый союз буржуазии и боярства. Если для Платонова поэтому суть опричнины состояла в том, что царь отнял землю у много­земельных княжат, отдав их малоземельным помещикам и предотвратив тем самым новый распад страны, то для Покровского суть ее была совсем в другом. С его точки зрения, царь оказался в этом конфликте орудием буржу­азии, которая, отвергнув классовый союз с боярством, выбрала себе нового партнера — помещиков.

«Во всем этом перевороте, — объясняет он, — речь шла об установлении нового классового режима, для ко­торого личная власть царя была лишь орудием, а вовсе не об освобождении лично Грозного от стеснявшей его бо­ярской опеки»⁶. Но и для Платонова, и для Покровского в основе конфликта одинаково лежало перераспределе­ние земли, аграрный кризис, экономический переворот. И тот и другой, попытавшись заменить старые мифы соб­ственными, ничуть не менее фантастическими, потерпели сокрушительное поражение. И в то же время одержали они победу: ублюдочная «аграрная школа», родившаяся от их противоестественного союза, господствовала в Ива- ниане на протяжении большей части XX века.

«СПЛОШНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ»

Отношение Платонова к опричнине не менее сложно, нежели отношение к ней Соловьева. С одной стороны, он с точно такой же безапелляционностью, как Соловьев, провозглашает, что «смысл опричнины совершенно разъ­яснен научными исследованиями последних десятиле­тий»⁷. И мы уже знаем, что смысл этот состоял, по Плато­нову, в конфискации владений княжат. Но с другой сторо­ны, кровь, грязь, зверства опричнины вызывали у нового классика такое же отвращение, что и у старого. И Плато­нов оговаривается: «цель опричнины могла бы быть до­стигнута менее сложным способом», ибо «способ, какой был Грозным применен, хотя и оказался действительным, однако, повлек за собою не одно уничтожение знати, но и ряд иных последствий, каких Грозный вряд ли желал и ожидал»⁸.

Какой же в таком случае могла быть альтернатива оп­ричнине? Как иначе мог поступить царь перед лицом ново­го раздела, угрожавшего, по Платонову, стране? Что мог он сделать, если на стороне княжат стояло само москов­ское правительство (или «Избранная рада», как он его по традиции называет)? «Состав рады, как надо предпола­гать, — уверяет нас классик, — был княжеский, тенден­ция, по-видимому, тоже княжеская. Сила влияния «попа» и его «собацкого собрания» в первые годы их действия была очень велика... весь механизм управления был в их руках»⁹.

Так что же и вправду было делать бедному царю, вос­ставшему против собственного правительства, а заодно и против княжеского «правительственного класса»? Мыс­лима ли была в таких условиях его победа без опричнины? То есть без государственного переворота, без создания собственной армии и полиции, свободной от влияния кня­жат, без массового террора и всех тех зверств, что так противны Платонову? В конце концов, он ведь и сам даже 400 лет спустя оказался не в силах придумать никакой альтернативы опричнине. Увы, моральные ламентации по­могают ему не больше, чем помогли они Соловьеву: логи­ка его концепции неумолимо вела к оправданию Ивано­вых художеств.

Это, однако, еще с полбеды. Настоящая беда начинает­ся, когда мы внимательнее вчитаемся в тексты Платонова. Ибо, вчитавшись, обнаружим мы вдруг, что несмотря на все громогласные декларации, смысл опричнины попреж- нему безнадежно для него темен. Не уверен он даже в главном своем тезисе, в том, что опричнина была дейст­вительно направлена против княжат (как вроде бы вытека­ло, по его мнению, из «научных исследований последних десятилетий»), а не против боярства и вотчинного земле­владения, одним словом, против «старины» (как гласит стереотип Горского, никакого отношения к этим научным исследованиям не имевшего).