Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Не знаю, заметил ли кто-нибудь это роковое колебание Платонова между его собственной «удельной» концепци­ей опричнины и ортодоксальным стереотипом юридичес­кой школы. Обратимся к текстам. Ключевая метафора, придающая видимую новизну заключениям Платонова, — «вывод». Он объясняет: «И отец и дед Грозного, следуя старому обычаю, при покорении Новгорода, Пскова, Ря­зани, Вятки и иных мест выводили оттуда опасные для Москвы руководящие слои населения во внутренние мос­ковские области, а в завоеванный край посылали поселен­цев из коренных московских мест»¹⁰. Правда, отец и дед применяли «вывод» к завоеванным областям, а внук при­менил его как раз к коренным московским местам. Но в этом, торжествует Платонов, как раз и заключается великое политическое изобретение внука: «То, что так хо­рошо удавалось с врагом внешним, Грозный задумал ис­пытать с врагом внутренним»¹¹. Иначе говоря, царь, сов­сем как Ленин, превратил войну межгосударственную в войну гражданскую. Но вопрос-то все-таки остается: кто же был он, этот зловещий «внутренний враг»? Кого, соб­ственно, «выводили»? И тут мы вдруг обнаруживаем, что Платонов дает на этот ключевой вопрос два совершенно разных ответа.

«С одной стороны, — говорит он в книге «Иван Гроз­ный» в полном соответствии со своей «удельной» концеп­цией, — царь решил вывести с удельных наследственных земель их владельцев княжат и поселить их в отдаленных от прежней оседлости местах, там, где не было удельных воспоминаний и удобных для оппозиции условий»¹². Формулировка опричнины в «Очерках по истории Смуты» поддерживает эту концепцию: «Опричнина подвергла сис­тематической ломке землевладение служилых княжат»¹³.

И все было бы с «удельной» концепцией в порядке, ког­да б на следующей странице «Ивана Грозного» не содер­жалось нечто, напоминающее скорее Горского, чем Пла­тонова: «Эта операция вывода землевладельцев получила характер массовой мобилизации служилого землевладе­ния с явной тенденцией к тому, чтоб заменить крупное вотчинное землевладение мелким поместным земле­владением»¹⁴. Как видим, тут уже и речи нет о княжатах и их удельных воспоминаниях. Тут все просто: царь против аристократии. И удивленный этим обстоятельством чита­тель находит вдруг в тех же «Очерках» другую формули­ровку опричнины, на этот раз почти буквально повторяю­щую Горского: «Опричнина... сокрушила землевладение знати в том виде, как оно существовало из старины»¹⁵.

Конечно, теперь мы знаем, что Платонов не зря так от­чаянно метался между «удельным» и «государственным» объяснениями опричнины. На самом деле «научные ис­следования последних десятилетий», так радовавшие ис­торика, вовсе не снабдили его данными для подкрепле­ния его гипотезы, которую он неосторожно представил читателю в качестве безусловного факта. Когда за про­верку платоновской гипотезы взялся такой мощный и скрупулезный исследователь, как С.Б. Веселовский, пришел он к выводу для нее убийственному. Она оказа­лась фикцией.

Если М.Н. Покровский, пытаясь опереться на Платоно­ва, характеризовал его как «одного из осторожнейших в своих выводах русских историков», то заключение Весе- ловского было противоположным: «в погоне за эффектно­стью и выразительностью лекций С.Ф. Платонов отказался от присущей ему осторожности мысли и языка и дал кон­цепцию политики царя Ивана... переполненную промахами и фактически неверными положениями». Далее, прямо именуя интерпретацию Платонова «мнимо-научной» и да­же «обходным маневром реабилитации монархизма», Ве­селовский мрачно констатирует, что «направленность оп­ричнины против старого землевладения удельных княжат следует признать сплошным недоразумением»¹⁶. Это унич­тожающее заключение полностью разделяет крупнейший (после А.А. Зимина) современный эксперт по опричнине Р.Г. Скрынников: «опричнина не была специальной анти­удельной мерой... Ни царь Иван, ни его опричная дума ни­когда не выступали последовательными противниками удельного землевладения»¹⁷.

ПАРАДОКС ПОКРОВСКОГО

Все это, однако, стало ясно лишь много десятилетий спустя. Для Покровского, ревизовавшего в начале века русскую историю под углом зрения марксизма, и нуждав­шегося поэтому в экономическом объяснении всего на свете, гипотеза Платонова была даром небес. Ибо тот пер­вым изобразил опричную драму не как бессодержатель­ную схватку «нового» со «старым», но как воплощение классовой борьбы и неукротимого экономического про­гресса. А прогресс, он что ж — он, согласно знаменитой Марксовой метафоре, подобен языческому идолу, кото­рый не желает пить нектар иначе, как из черепов убитых им врагов. Прогресс связан с нравственными издержками: лес рубят, щепки летят.