Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Если либерал Кавелин не постыдился использовать мо­ду на «прогресс государственности» для оправдания оп­ричнины в XIX веке, то чего ж было стесняться марксист­скому либералу Покровскому, используя моду века XX на «экономический прогресс»? Опираясь на гипотезу Плато­нова, он создал то, что я бы назвал экономической аполо­гией опричнины.

Создал в тот самый момент, когда царь Иван безвоз­вратно, казалось, удалялся из современной политической реальности в темное средневековье, к которому и принад­лежал. Именно в этот момент и приобрела вдруг его оп­ричнина рациональную марксистскую подкладку. Она больше не была бесцельной. Она исполняла в русской ис­тории совершенно необходимую функцию, разрушая ари­стократические латифундии и открывая тем самым доро­гу «прогрессивному экономическому типу помещичьего землевладения», который нес с собою замену натураль­ных повинностей товарно-денежными отношениями. Царь Иван неожиданно оказался орудием марксистского Про­видения, то бишь всемогущего Базиса.

И что против этого были интеллигентские спекуляции Ключевского о борьбе абсолютной монархии с аристокра­тическим персоналом? Что возмущенное нравственное чув­ство Соловьева? Бессильные «надстроечные» сантименты.

Так, вознесенный на пьедестал экономического детерми­низма, снова подвергся реабилитации Царь-Мучитель.

Однако и у гранитно неуязвимой экономической аполо­гии обнаружились свои проблемы. Требовалось доказать, во-первых, что опричнина действительно преследовала прогрессивную задачу разрушения феодального земле­владения; во-вторых, что аристократические латифундии действительно стали в XVI веке реакционным бастионом на пути прогресса и, в-третьих, наконец, что именно заме­нившее их помещичье землевладение искомому прогрес­су как раз и отвечало.

Покровский бесстрашно взялся за эту задачу: «Два усло­вия вели к быстрой ликвидации тогдашних московских лати­фундий. Во-первых, их владельцы редко обладали способ­ностью и охотой по-новому организовать свое хозяйство... Во-вторых, феодальная знатность «обязывала» и в те вре­мена, как позже. Большой боярин должен был по традиции держать обширный «двор», массу тунеядной челяди и дру­жину... Пока все это жило на даровых крестьянских хлебах, боярин мог не замечать экономической тяжести своего официального престижа. Но когда многое пришлось поку­пать на деньги — деньги, все падавшие в цене год от года по мере развития московского хозяйства, — он стал тяжким бременем на плечах крупного землевладельца... Мелкий вассалитет был в этом случае в гораздо более выгодном по­ложении: он не только не тратил денег на свою службу, он еще сам получал за нее деньги. Если прибавить к этому, что маленькое имение было гораздо легче организовать, чем большое... что мелкому хозяину легко было лично учесть работу своих барщинных крестьян и холопов, а крупный должен был это делать через приказчика, то мы увидим, что в начинавшейся борьбе крупного и среднего землевладения экономически все выгоды были на стороне последнего». И, стало быть, «экспроприируя богатого боярина-вотчинника, опричнина шла по пути естественного экономического раз­вития»¹⁸. (Представляете, как удивился бы Иван Васильевич своей экономической проницательности?)

Как бы то ни было, однако здесь получили мы разом оба доказательства — и реакционности боярского, и про­грессивности помещичьего землевладения. Правда, эко­номический характер обоих внушает, признаться, некото­рые сомнения. Ибо, касаясь главным образом «тяжести официального престижа» и «неохоты по-новому органи­зовать хозйство», остаемся мы покуда все-таки в сфере скорее, социально-психологической. Единственным соб­ственно экономическим соображением выглядит здесь обесценение денег и, следовательно, рост цен на хлеб. Однако именно эта «революция цен» была вовсе не мос­ковским, а общеевропейским явлением — факт, извест­ный каждому историку даже во времена Покровского.

Но если так, то отчего же связанный с нею прогрессивный «аграрный переворот» в пользу мелкого вассалитета ока­зался успешным лишь в России и Восточной Европе и нигде на Западе распространения не получил? Разве западные сеньоры испытывали большую, нежели московские бояре, «охоту по-новому организовать хозяйство»? Или, может, феодальная знатность их менее обязывала и потому им лег­че было выносить «экономическую тяжесть своего офици­ального престижа»? Увы, на эти простые вопросы экономи­ческая апология опричнины ответа не дает. А ведь есть и по­круче. Вот один. Как мы уже знаем, опричная Россия, согласно Покровскому, хотя и являлась по форме «государ­ством помещичьего класса»¹⁹, не только была организована «при участии капитала»²⁰, но и оказалась, по существу, эта­пом к воцарению на московском престоле «торгового капи­тала в шапке Мономаха». Одним словом, была опричнина русским эквивалентом западных буржуазных революций.