Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Чванливая бравада Ломоносова, сентиментальное не­годование Карамзина и холопские восторги Горского рав­но должны были казаться теперь порождением темной, архаической, чтоб не сказать мифологической, эры Ива­нианы. И мифы медленно отступали перед беспощадным светом разума. Отступали, казалось, навсегда. Историки осознали, что в Иваниане переступлен какой-то порог, за которым нет возврата к допотопным эмоциям и «госу­дарственным» символам. Едва ли может быть сомнение, что авторитет, логика и спокойная мудрость Ключевского сыграли в этом повороте решающую роль.

В конечном счете сводилось все к тому, что драма ухо­дит из Иванианы и превращается она в более или менее бесстрастное и академически респектабельное занятие архивистов и профессоров, бесконечно далекое от любо­пытства профанов и политических бурь. Из центра фило­софских схваток, из способа самоосознания общества она возвращается в материнское лоно историографии — таков, вероятно, был бы прогноз объективного наблюда­теля в точке пересечения двух столетий.

Исходя из положения дел в тогдашней Иваниане, он был бы совершенно прав. Исходя из положения дел в тог­дашней России, ошибся бы он непростительно. Ибо глав­ная драма была как раз впереди: третий «историографи­ческий кошмар» поджидал Иваниану за новым поворотом в судьбе страны. Из полу-Европы она снова возвращалась в Евразию. И масштабам этого цивилизационного обвала суждено было превзойти все, что в ней со времен оприч­нины происходило.

Я говорю сейчас не о бесстыдных гимнах «повелителю народов» и «великому государственному деятелю», кото­рые предстояло услышать следующему поколению рус­ских читателей Иванианы от следующего поколения рус­ских историков (тех самых, заметим в скобках, гимнах, что приведут в отчаяние Веселовского). И не о том, что снова будет рационализирована иррациональность тер­рора и оправдано неоправдываемое. Как все это произо­шло, мы еще увидим.

А пока, чтоб дать читателю возможность представить себе масштабы грядущей реабилитации первого русского самодержца, сошлюсь лишь на один факт. Никогда, даже во время обоих предшествовавших «историографических кошмаров», не позволил себе ни один русский историк от­крыто оправдать вместе с опричниной величайшее зло, принесенное ею России, — порабощение соотечественни­ков, крепостное право. Крепостничество гирей висело на ногах адвокатов Грозного. Его откровенная реакцион­ность бросала мрачную тень на светлые ризы «прогрессив­ной опричнины». И вот в 1940-е само крепостное право объявлено было прогрессивным. Так и скажет И.И. По­лосин: «Усиление крепостничества тогда, в XVI веке, озна­чало усиленное и ускоренное развитие производительных сил страны... Крепостничество было естественной стихий­ной необходимостью, морально омерзительной, но эконо­мически неизбежной»¹.

Как видим, политика и драма никуда из Иванианы не ушли. На самом деле вступала она в самую трагическую свою эпоху. Случилось это, конечно, не вдруг. И замеча­тельно интересно посмотреть, как готовилась эта новая, можно сказать, коронация Грозного.

«АГРАРНЫЙ ПЕРЕВОРОТ»

Государственная школа тихо умирала в начале века. Не­смотря на фундаментальные труды П.Н. Милюкова и Г.В. Плеханова, ее триумфы были уже позади. Знамени­тые схемы, когда-то властвовавшие в историографии, будь то «борьба государства с родовым строем» или «борьба со степью», вызывали теперь у профессионалов лишь сни­сходительную усмешку. Подобно новым монголам, вторг­шимся в цивилизованную, но вырождающуюся страну, ор­ды специалистов, исповедовавших классовую борьбу и экономическое объяснение истории, одну за другой раз­рушали крепости государственной школы, с варварской дерзостью ниспровергая ее обветшавшие мифы.

Если первый властитель дум русской историографии XX века Сергей Федорович Платонов и признавал с изде­вательской академической вежливостью, что «научный метод историко-юридической [государственной] школы оказал могучее влияние на развитие науки русской исто­рии», то имел он в виду лишь «количественный и качест­венный рост» трудов русских историков². О «гиперболах» основателя школы Кавелина говорил он с тем же презре­нием к архаическому дилетантизму, с каким Кавелин го­ворил в свое время о метафорах Карамзина. Другой влас­титель дум Михаил Николаевич Покровский не был даже вежлив: он откровенно потешался над старыми мифами.