Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Зачем далеко ходить? Связь опричнины с русской поли­тической традицией доказывается ведь очень легко анали­зом самого Ключевского, который, увы, полностью проти­воречит его собственным выводам. Разве не он утверждал, что «государь, оставаясь верен воззрению удельного вотчинника, согласно с древнерусским правом, пожа­ловал бояр в звание холопов государевых»? Разве не он совершенно четко сформулировал традиционный харак­тер опричнины, говоря: «В опричнине царь чувствовал се­бя дома, настоящим древнерусским государем-хозяи­ном»? Выходит, не в характере царя было дело, но в древ­ней — и мощной — политической традиции «удельного вотчинника». Просто в ходе своей самодержавной рево­люции Грозный распространил ее на все государство.

Другое дело, что, вопреки мнению, допустим, Тойнби (или Пайпса), которые ничего, кроме этой деспотической традиции в русской истории не заметили — она не только не доминировала в Москве XVI века, но с огромным тру­дом, риском и жертвами прокладывала себе дорогу в ев­ропейской окружающей среде тогдашней России.

И самым неопровержимым тому свидетельством как раз и была опричнина.

Допустим, что Тойнби был прав и Московское царство лишь воспроизводило деспотические характеристики Восточной Римской империи. Зачем в таком случае пона­добились бы московскому автократору, задумавшему го­сударственный переворот, публичное отречение от пре­стола, манифесты к народу, соглашение с боярами и ду­ховенством, разделение страны на две части, серия показательных политических процессов и массовый тер­рор, вторая столица, параллельный аппарат управления, две армии, два правительства — и вообще весь тяжелый и кровавый драматический антураж опричнины? Видели мы хоть раз что-нибудь подобное в Византии за всю тыся­чу лет ее существования?

Не видели и не могли видеть. Просто потому, что всего- то и понадобилось бы византийскому автократору, заду­мавшему государственный переворот, составить про­скрипционные списки и в одну темную ночь взять оппонен­тов в их постелях голыми руками. Почему же вел себя совсем иначе царь Иван? Почему в одночасье не уничто­жил неугодных ему вельмож? Почему вернулся он в Моск­ву после отречения совершенно, по свидетельству совре­менников, седым — в 35 лет? Зачем вообще понадоби­лась ему революция, а не «ночь длинных ножей», как любому деспоту?

В двух словах затем, что политическая среда, в которой приходилось действовать Грозному, просто ничего общего не имела с той, где обитали византийские автократоры. Те, истребляя своих вельмож, делали это, чтобы увековечить традиционный государственный порядок, тогда как царю Ивану предстояло его безжалостно разрушить. И тем страшнее, и тем грандиознее была эта задача, что ломать приходилось порядок, который хоть и был ему отвратите­лен своей европейской «любосоветностью», но в котором он тем не менее вырос и который деды его и прадеды счи­тали нормальным, естественным для России.

Тут, конечно, самое время поймать меня на противоре­чии. Возражая Тойнби, я говорил, что русское византийст- во — царская диктатура, самодержавие — было фунда­ментально новым феноменом в России XVI века. А, возра­жая Ключевскому, говорю я прямо противоположное — что самодержавие было одной из древнейших русских тра­диций. Разумеется, тут противоречие. Только я здесь ни при чем. Ибо не логическое оно, а онтологическое. Оно от­ражает изначальную двойственность самой русской поли­тической культуры, существовавшую уже в домонгольские времена. Просто до Ивана Грозного преобладала в России европейская (абсолютистская) традиция, а после него она ушла в оппозицию, уступив историческую сцену победонос­ному самодержавию. Надолго. На семнадцать поколений.

СПОР ПЛАТОНОВА С КЛЮЧЕВСКИМ

Ни в чем, пожалуй, не проявилась так ярко эта двойст­венность, как в событиях первого Смутного времени, по­следовавшего за смертью тирана и достигшего пика в на­циональном политическом кризисе 1605—1613 годов. И ни в чем не проявилась так отчетливо скованность рус­ской историографии гипнозом государственного мифа, как в ее неспособности эти события объяснить. У меня нет здесь возможности говорить о Смутном времени подроб­но. Остановимся поэтому лишь на одном его эпизоде.

Когда 19 мая 1606 года вступал на московский престол Василий Шуйский, первым актом нового царствования стала публичная декларация в Соборной церкви Пречис- тыя Богородицы: «Целую я всей земле крест, что мне ни над кем ничего не делати без собору никакова дурна; и есть ли отец виновен, то над сыном ничего не делать; а будет сын виноват... и отцу никакова дурна не сделати». Достаточно вспомнить Синодик царя Ивана с его записями помянуть душу такого-то, убитого «исматерью, изженою, иссыном и сдочерью», чтоб стало прозрачно ясно, что именно обещает своему народу новый царь. Он не наме­рен продолжать политику Грозного. Он публично, торже­ственно от нее отрекается.