Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Вот, наконец, заключение Н.Е. Носова (1969): «Именно тогда решался вопрос, по какому пути пойдет Россия: по пути подновления феодализма «изданием» крепостни­чества или по пути буржуазного развития... Россия была на распутье... И если в результате Ивановой опричнины и «великой крестьянской порухи» конца XVI века все-таки победило крепостничество и самодержавие... то это от­нюдь не доказательство их прогрессивности»⁸⁴.

Согласитесь, если собрать воедино все эти заключения авторитетных историков, можно, пожалуй, сказать, что в русской историографии шестидесятых слеплены уже были почти все «кирпичи» для возведения логически не­противоречивого здания альтернативной концепции Ива­нианы. Но теоретического фундамента под всеми этими прозрениями не было. И потому повисли они в воздухе.

Маковский, например, не сумел объяснить, почему вдруг в 1570-е «произошло активное вторжение надстрой­ки», вызвавшее «в экономике явления регресса». Да и не­возможно это объяснить из «развития товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве», как он пытался сделать.

Каштанов не объяснил связь между антибоярской и ан­тикрестьянской политикой опричнины. Да и не мог он это сделать, не отбросив архаический миф о «реакционности боярства».

Шмидт не смог объяснить, в чем состояло конкретное политическое различие между «абсолютизмом европей­ского типа» и «абсолютизмом, пропитанным азиатским варварством». Не смог, ибо нельзя это сделать, не реви­зовав общепринятое представление об абсолютной мо­нархии.

Носов не сумел объяснить, какая именно комбинация политических сил предопределила победу «подновленно­го феодализма» и поражение «буржуазного развития». Да и мог ли он это сделать без анализа политической, а не только социально-экономической ситуации в России 1550-х, которой посвятил он свое исследование?

Все эти дыры в позициях даже лучших из лучших совет­ских историков не были случайны. Ибо коренились они в одной и той же причине, о которой еще в 1964 году ска­зал, как мы помним, Зимин. В том, что «настало время ко­ренного переосмысления политической истории России XVI века». А на самом деле не настало это время при его жизни (он умер в 1980-м). И не могло при диктатуре серо­го консенсуса настать. Ибо нельзя ждать такого переос­мысления лишь от «новых фактов», как ждал в 1940-е Ве­селовский. Новые философские горизонты должны были для этого открыться, новые средства политического ана­лиза были для этого необходимы. А главное, требовалось принципиально новое видение русской истории, «новая национальная схема». Могла ли она явиться в крепостной историографии?

СЛЕДУЮЩЕЕ ПОКОЛЕНИЕ

Перепрыгнем теперь через десятилетия, включавшие как пик брежневской стагнации (и с ним затянувшееся гни­ение серого консенсуса в Иваниане), так и драматическое крушение империи (и с ним раскрепощение историогра­фии). И что же? Открылись перед нею новые философ­ские горизонты? Нашла она принципиально новые средст­ва политического анализа? Продвинулись новейшие исто­рики дальше открытий шестидесятников, которые мы только что цитировали?

К сожалению, судя, во всяком случае, по двум новейшим монографиям об Иване Грозном — Владимира Кобрина (1989) и Бориса Флори (1999), — не очень. Впечатление та­кое, что Иваниана по-прежнему топчется на месте. Конеч­но, новейшие историки более раскованны, священных «вы­сказываний» для них уже не существует, тем более что вла­стям предержащим теперь не до их научных изысканий. И это ощущение внутренней свободы впечатляет. Но все же коренного переосмысления политической истории России XVI века, завещанного им Зиминым, не произошло.

Да, В.Б. Кобрин признает вслед за Каштановым, что «опричнина не была антибоярским мероприятием»⁸⁵. Но в отличие от него вовсе не следует у Кобрина из этого вы­вода, что была она «мероприятием» антикрестьянским. Он согласен, что царем «вряд ли руководили какие бы то ни было стремления, кроме укрепления личной власти»⁸⁶. Но «что ни говори, а казнь князя Владимира Старицкого ознаменовала конец удельной системы на Руси»⁸⁷. И «та­ким образом получается, что вне зависимости от желаний и намерений царя Ивана опричнина способствовала цент­рализации, была объективно направлена против пережит­ков удельного времени»⁸⁸. Как видим, вывод Кобрина бли­же к Платонову 1920-х, нежели к Носову 1960-х.

Никакого продвижения по сравнению со Шмидтом не за­метно у Кобрина тоже. «Существовала ли в реальной жиз­ни, — спрашивает он, — альтернатива тому пути, по которо­му пошел царь Иван, вводя опричнину? Да, существовала. Это показала деятельность Избранной рады, при правле­нии которой... были начаты глубокие структурные рефор­мы, направленные на достижение централизации. Этот путь не только не был таким мучительным и кровавым, как опричнина, он и... исключал становление снабженной го­сударственным аппаратом деспотической монархии»⁸⁹. Ей-богу, Шмидт сказал то же самое короче и ярче. А тер­минологическая путаница все та же: по-прежнему абсолю­тизм, деспотизм и самодержавие пишутся через запятую, как синонимы.