Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Естественно, мнение Кобрина о Грозном резко отрица­тельное: «Садистские зверства этого монарха резко выде­ляются и на фоне действительно жестокого и мрачного XVI века»⁹⁰. Тем более что «тот путь централизации через опричнину, по которому повел страну Иван Грозный, был гибельным, разорительным для страны. Он привел к цент­рализации в таких формах, которые не поворачивается язык назвать прогрессивными»⁹¹. И вообще, «аморальные деяния не могут привести к прогрессивным результа­там»⁹². Это шаг вперед по сравнению со Скрынниковым, но не по сравнению с формулой Шмидта об «абсолютиз­ме, пропитанном азиатским варварством».

Интереснее, живее и богаче новыми фактами исследо­вание Флори. Прежде всего потому, что он, как когда-то Носов и не в пример Кобрину, отчетливо понимает: само­державная революция (автор, впрочем, этого термина не употребляет) коренным образом изменила всю дальней­шую судьбу России. «Происшедшие в правление Грозного перемены наложили глубокий отпечаток на характер от­ношений между государственной властью и дворянским сословием, определив на долгие времена и характер рус­ской государственности, и характер русского общества не только в эпоху средневековья»⁹³.

Флоря знает, что в годы этой революции «был оборван наметившийся в середине XVI века в России процесс фор­мирования сословного общества» и «государственная власть приобрела столь широкие возможности для своих действий, какими она, пожалуй, не обладала ни в одной из стран средневековой Европы»⁹⁴.

Вот, казалось бы, и подошел вплотную автор к преодоле­нию дефиниционного хаоса, столетиями преследовавшего Иваниану. Один шаг отсюда до идеи о радикальном отличии самодержавия от европейского абсолютизма. Но как в свое время Зимин, Флоря этого шага не делает, уходя в рассуж­дения о сравнительных достоинствах сословных учрежде­ний Западной и Центральной Европы. И в результате почти дословно повторяет искреннюю, но растерянную деклара­цию Покровского: «Приходится честно сказать читателю, что на вопрос об историческом значении деятельности Ива­на IV мы до сих пор не имеем окончательного ответа. Оста­ется лишь надеяться, что его могут принести труды новых поколений исследователей»⁹⁵. Опять, выходит, будем ждать ответа от «новых фактов». Добавьте к этому неутешитель­ному заключению Флори и привычно путаную сентенцию неоевразийца В.В. Ильина: «Никакой разницы между Ива­ном IV, укреплявшим централизм рубкой голов, и Петром I, бравшим рубанок и занимавшимся тем же — утверждением устоев восточного деспотизма в России, — нет»⁹⁶.

Если исходить из представления об Иваниане как об ин­дикаторе общественного сознания, такое топтание ее на ме­сте означает, что дело плохо. Иллюстрацией к тому, на­сколько плохо, может служить книга Льва Гумилева «От Ру­си к России», тоже полная рассуждений об Иване Грозном и его опричнине. Хотя, строго говоря, автора нельзя отнес­ти к следующему поколению историков, но издана книга все-таки в 90-е годы и популярность ее несопоставима с ака­демическими трудами, которые мы сейчас цитировали.

Несомненно, что само явление откровенно разбойничь­ей опричнины в разгар замечательного подъема России, когда, говоря словами Гумилева, «уровень пассионарного напряжения суперэтнической системы» достигает пика и «жертвенности» положено стать ее высшей ценностью, безжалостно ломает всю его биосферную теорию. Чтоб спасти теорию, следует любой ценой вынести и опричнину, и самого Грозного, так сказать, за скобки русской истории.

Гумилев, однако, не имел никакого представления о том, что происходило за четыре столетия в Иваниане, и потому сделал он это несколько неловко. Вот так: «Оп­ричнина была создана Иваном Грозным в припадке сумас­шествия»⁹⁷. Согласитесь, что это девятнадцатый век. По­скольку, однако, вынесено было это заключение в конце XX, автор чувствует, что на одном психиатрическом диаг­нозе далеко не уедешь, и добавляет, как принято, «объек­тивные» причины. Оказывается, что «в опричнине мы в чи­стом виде сталкиваемся с тем, что характерно для каждой антисистемы: добро и зло меняются местами»⁹⁸.

Ну что ж, хоть и звучит беаппеляционно, но читатель может все-таки потребовать объяснения, откуда вдруг взялась такая зловещая антисистема в самом сердце «пас­сионарного» государства, да еще в его наивысшей, «акма- тической» фазе. Ответ готов: «Она стала частным выраже­нием того негативного мироощущения, которое всегда яв­ляется следствием тесного контакта двух суперэтносов»⁹⁹. Проще говоря, без железного занавеса между Россией и Европой «негативное мироощущение» и, стало быть, оп­ричнина неминуемы.

Но почему тогда только в России? Почему не в Европе тоже? На этот вопрос нет ответа. Зато категорически ут­верждается, что «именно последнее мироощущение, во­площавшееся в России то в движении новгородских стри­гольников, то в ереси «жидовствующих» в XVI в., получи­ло свое наиболее яркое воплощение в опричнине»¹⁰⁰. Более того, оно же, это роковое мироощущение, «поме­шало победе России в Ливонской войне»¹⁰¹.