Россия: у истоков трагедии 1462-1584

К чести его, Скрынников не обнаруживает ни малейше­го желания оправдывать эту жуткую репетицию сталин­ского террора «борьбой с изменой», как делали до него Виппер и Бахрушин. И хотя он замечает, что в доопричной Москве «монархия стала пленницей аристократии»⁷⁵, он вовсе не склонен утверждать «объективную неизбеж­ность физического истребления княжеско-боярских се­мей», как делал его учитель Смирнов. Он не скрывает от себя (и от читателя), что прежде всего «период опричнины отмечен резким усилением феодальной эксплуатации», предопределившим «окончательное торжество крепост­ного права». Во-вторых, замечает он, «опричные погро­мы, кровавая неразбериха террора внесли глубокую де­морализацию в жизнь страны»⁷⁶. И что же?

Работая с открытыми глазами, имея перед собою ужа­сающие факты, многие из которых введены в научный оборот им самим, делает он попытку пересмотреть тради­ционную оценку опричнины? Увы, снова, как и в случае с Зиминым, суждено нам пережить горькое разочарова­ние. Синтезис Скрынникова не только не будет соответст­вовать его тезису, он будет ему противоречить. Получится у него, что «опричный террор, ограничение компетенции боярской думы... бесспорно способствовали... укрепле­нию централизованной монархии, развивавшейся в на­правлении к абсолютизму»⁷⁷.

Итак, священное заклинание произнесено. А это значит, что Скрынников, как до него Зимин, остается в рамках кон­сенсуса. И «великая чистка» Ивана Грозного, с такой силой описанная им самим, все-таки оказывается «исторически неизбежной и прогрессивной». Король умер, да здравству­ет король! Марксистско-платоновская ипостась мифа, сно­ва возрожденная Зиминым, снова ниспровергнута — ради вящего торжества его марксистско-соловьевской ипостаси.

Присмотревшись к концепции Скрынникова, мы отчет­ливо видим следы, оставленные на ней мифом. Если Зимин отрицал «пресловутое столкновение боярства с дворянст­вом» и реабилитировал великих оппозиционеров XVI века, то Скрынников не только, как мы помним, многоречиво клеймит «изменнические сношения Курбского», он дает понять, что террор против аристократии, «взявшей в плен монархию», был вовсе не так уж и дурен сам по себе. Бе­зобразие начинается, лишь когда распространился он на другие социальные слои, бывшие объективно союзниками монархии в борьбе с боярами. «Опричный террор, — гово­рит он, — ослабил боярскую аристократию, но он нанес также большой ущерб дворянству, церкви, высшей приказ­ной бюрократии, т. е. тем социальным силам, которые слу­жили наиболее прочной опорой монархии. С политической точки зрения, террор против этих слоев и групп был пол­ной бессмыслицей»⁷⁸.

Говоря в моих терминах, Скрынников сочувствует по­пытке Ивана Грозного, освободившись от аристократии, превратить традиционный русский абсолютизм в восточ­ную деспотию. Не сочувствует он лишь политической «бессмыслице», иррациональности самодержавной тира­нии, беспощадно уничтожавшей собственных союзников. Как будто бы можно себе представить осмысленное, ра­циональное самодержавие. Как будто бы одни бояре, а не все его подданные были для царя Ивана холопами, как знал еще Ключевский. Как будто бы государство холопов могло не быть одной сплошной жестокой бессмыслицей, чреватой «политическим небытием».

Это еще не все, однако. Логика мифа глубока и ковар­на. Стоит признать его исходный постулат — и придется отступать дальше. Стоит признать, что самодержавие ес­тественно для России, а тиран — «Отец Отечества» — и придется соглашаться, что освобождение монархии от «аристократического плена» невозможно без опричнины.

Но как все-таки быть с катастрофой русского крестьян­ства, которая ведь оказалась первым же результатом это­го «освобождения монархии»? Тут мы снова убеждаемся в могуществе мифа: он заставляет Скрынникова лгать и маневрировать. Точно так же, как заставлял он маневри­ровать Бахрушина.

Мы сейчас увидим, как бессознательно лукава (в отли­чие от Покровского) и морально увертлива (в отличие от Соловьева) его позиция. Похоже, что «буржуазные пред­рассудки», включающие, между прочим, и элементарную научную честность, совершенно его покидают, едва под­ходит он к анализу влияния опричнины на положение кре­стьянства. Скрынников, конечно, декларирует: «Бессмыс­ленные и жестокие избиения ни в чем неповинного насе­ления сделали само понятие опричнины синонимом произвола и беззакония»⁷⁹. Однако в конкретном анализе он тем не менее незаметно переставляет акценты с этого произвола и беззакония на стихийные бедствия и повыше­ние налогов.