Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Единственный опыт, которым я располагаю, — мой собственный, когда на суд западных экспертов представ­лен был 20 лет назад ранний прототип этой работы¹⁰. Ре­цензий была масса. В Англии (Times Literary Supplement и New Society), во Франции (Le Monde Diplomatique), в Италии (La Stampa, L'Unita, Corriere dela Sera, La Voce Republicana), в Швеции (Dagens Nyheter), в Канаде (Canadian Journal of History). И особенно много, конечно, в Америке (от The Annals of the American Academy of Political and Social Science до American Historical Review и даже, представьте, Air University Review, по-русски это что-то вроде «Вестника военно-воздушной академии»). И отзывы тоже были самые разные — от «обыкновенного памфлета» (Марк Раефф) до «эпохальной работы» (Ри­хард Лоуэнтал¹¹).

Но Лоуэнтал был политологом, а Раефф историком. Большинство его коллег возмутились до глубины души и встали горой за старую, неевропейскую парадигму рус­ского прошлого. Их комментарии порою были откровенно враждебны. (Раефф так расстроился, что сравнил меня с Лениным и, не смейтесь, с Гитлером¹².) Даже те из исто­риков, кто отнесся к первой моей попытке с симпатией, как тогдашний патриарх американской русистики Сэмюэл Бэрон в Slavic Review, утверждавший, что «Янов по суще­ству сформулировал новую повестку дня для исследова­телей эпохи Ивана III»¹³ или Айлин Келли в New York Review of Books, сравнившая мою работу с философией истории Герцена¹⁴, делали ударение лишь на ее демифо­логизирующей функции.

Короче, Томас Кун, самый авторитетный из теоретиков научных инноваций, опять оказался прав: без смертельно­го боя, без «научной революции», как назвал он свою главную книгу, старые парадигмы добровольно в отставку не уходят. Если академическое сообщество не готово к принятию новой, она неминуемо натыкается на глухую стену¹⁵. Двадцать лет назад западное академическое со­общество оказалось явно не готово к принятию европей­ской парадигмы русского прошлого.

Прибавьте к этому, что Кун-то имел в виду исключитель­но «революции» в точных науках. В историографии дело обстоит куда сложнее. Ибо тут, кроме жестокой конкурен­ции идей в академическом сообществе, нужно еще прини­мать в расчет и настроения в обществе, и его готовность к восприятию того, что Георгий Петрович Федотов заве­щал нам полвека назад из своего американского далека.

Угадать степень готовности общества к радикальным инновациям почти невозможно. Мы видели, например, в Иваниане, как потерпел сокрушительное поражение в XVIII веке Михайло Щербатов, попытавшись, говоря о Грозном, ввести в обиход представление о «губительно­сти самовластья». Но видели и то, с какой легкостью уда­лось это после кратковременной павловской диктатуры Карамзину. С другой стороны, ушла ведь на наших глазах в песок на полтора столетия блестящая догадка Погодина о непричастности Грозного к реформам Правительства компромисса. И сведено к нулю оказалось замечательное открытие Ключевского о конституционности Боярской ду­мы. По каким-то причинам обе оказались не востребова­ны современниками. Даже самые зачатки, даже элементы «новой схемы» отказались они принять и в XIX веке и в XX.

Но готово ли к этому общество в России сегодня — в эпоху Анатолия Фоменко и Владимира Путина? Или суждена моей попытке судьба щербатовской и понадобит­ся она, ожидая своего Карамзина, лишь тем, кто придет за ними? Есть сколько угодно доводов за и против этого.

Но прежде, чем приводить их, имеет, наверное, смысл поближе присмотреться к самому яркому из случаев, ког­да автор отказался от борьбы, по сути, согласился с тем, что открытие его останется современниками не востребо­вано. Решил, иначе говоря, что общество принять его не готово. Хотя книгу, содержавшую это открытие, и опубли­ковал. Для потомков, надо полагать. Для нас то есть с вами, я имею в виду.

СЛУЧАЙ КЛЮЧЕВСКОГО

Удобнее всего рассмотреть его, руководясь материала­ми, тщательно собранными Милицей Васильевной Нечки- ной в ее монографии о Ключевском, единственной, сколь­ко я знаю, серьезной работе, посвященной его наследию.

Как, надеюсь, помнит читатель, именно его открытие, что «правительственная деятельность Думы имела собст­венно законодательный характер»¹⁶ и была она «консти­туционным учреждением с обширным политическим вли­янием, но без конституционной хартии»¹⁷, легло, наряду с работами историков-шестидесятников, в основу пред­ложенной здесь версии «новой национальной схемы». Ибо убедительнее чего бы то ни было свидетельствовало оно, что самодержавие (вместе с патернализмом) было на Руси феноменом сравнительно недавним. Что, вопре­ки горестным ламентациям наших либералов, впервые появилось оно на исторической сцене лишь в середине XVI века, когда российскому европеизму нанесен был удар, от которого не смог он оправиться на протяжении столетий.