Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Доказывается это, между прочим, и на современном материале из истории «российского Верховного Сове­та — Думы... Сконструированный по западной парламент­ской модели он (она) через кровавый расстрел и посте­пенные реформы превращается из задуманного «демо­кратического» органа, отражающего в законах волю народа, в Боярскую думу, пишущую их в рамках, отведен­ных главой государства»²⁷. Сергеевич сказал то же самое попроще и поярче: «...делает, что приказали и только». Но это к слову.

При всем том Сергеевич был все-таки честным ученым и попытку Правительства компромисса ограничить в 1550-е власть царя отрицать, разумеется, не мог. Мы уже цитировали его недоуменное замечание. «Это, — писал он по поводу статьи 98 нового Судебника, — действитель­но новость: царь превращается в председателя боярской коллегии». Только в отличие от Ключевского никак не мог его оппонент при всей своей эрудиции и остроумии объяс­нить, откуда вдруг взялась в якобы самодержавной Моск­ве такая сногсшибательная «новость», по сути перечерки­вавшая всю его полемику.

Ответ Ключевского мы помним. Он исходил из того, что московская аристократия оказалась способна к поли­тической эволюции. Училась, другими словами, на своих ошибках. И после тиранического опыта 1520-х при Васи­лии и бесплодной грызни «боярского правления» в 1540-е выяснила для себя наконец, чего именно недо­ставало «конституционному учреждению без конституци­онной хартии». Статья 98 и предназначена была стать та­кой хартией. Для блестящего правоведа Сергеевича это навсегда осталось тайной. Потому, между прочим, оста­лось, что он, как и вся его школа, сосредоточился исклю­чительно на «технике правительственной машины» в на­дежде «разглядеть общество, смотря на него сквозь сеть правивших им учреждений, а не наоборот»²⁸. Ясно, что такой причудливый взгляд «мешает полной и справедли­вой оценке действительных фактов нашей политической истории»²⁹. В связи с чем — забивает последний гвоздь Ключевский — «наша уверенность в достаточном зна­комстве с историей своего государства является прежде­временной»³⁰.

Все это, однако, написано было в другом месте и по другому поводу. А в 1896 году, несмотря на то, что «кри­тический удар Сергеевича, вероятно, был очень тяжел для Ключевского и немалого ему стоил»³¹, отвечать он не стал (разве что в частном замечании Платонову: «Сергеевич тем похож на Грозного, что оба привыкли идеи перекла­дывать на нервы»³²).

Ничего не ответил Ключевский, даже когда за первым залпом последовал буквально шквал статей против не­го — ив «Журнале Юридического общества», и в «Мире Божьем», и в «Русском богатстве», и даже в «Русской мысли» (где был в свое время опубликован журнальный вариант «Боярской думы»).

Так вот, правильно ли он поступил?

С одной стороны, третье издание «Боярской думы» вы­шло в свой срок, несмотря на «сильнейший разгром», чем, как говорит Нечкина, Ключевский «подтвердил разверну­тую концепцию»³³. Но с другой — защищать он ее не стал. Не обратил внимание общества на то, что вовсе не о раз­ногласиях по поводу каких-то частных аспектов правовой структуры древнерусской государственности шел на са­мом деле спор, но по сути о новой парадигме русской ис­тории. Не счел, стало быть, в 1896 году Ключевский рос­сийское общество готовым к принятию «новой националь­ной схемы».

Даже сейчас, столетие спустя, невозможно сказать, верна ли была эта оценка. Я склоняюсь к тому, что верна. Слишком уж близок был трагический финал и слишком поздно было пытаться внедрить в историографию, а тем более в общественное сознание новую парадигму. Не тем было тогда занято русское общество. Конкурировали на финальной прямой, на которую вышла тогда царская им­перия, страсти националистические и социалистические. Конституционным мечтам суждено оказалось быть рас­плющенными между двумя этими гигантскими жерновами. Первый их них толкнет меньше двух десятилетий спустя империю на гибельную войну, а второй ее реставрирует — с другим правительственным персоналом и под другим именем.

В 1882-м, когда выходило первое издание «Боярской думы», его открытая публицистическая защита, может быть, и имела бы смысл. Но то было время суровой реак­ции. Разворачивалась после цареубийства контрреформа Александра III. Публика была напугана. Ей было не до ин­новаций. Незаурядное мужество требовалось даже про­сто для того, чтоб поставить вопрос о конституционности Думы в вышедшей ничтожным тиражом на правах доктор­ской диссертации академической книжке.

Как бы то ни было, момент был упущен. Ни в 1882, ни в 1896-м не была вынесена на публичный форум «но­вая схема» русского прошлого, не оказалась в фокусе об­щественного внимания. Должно было пройти бурное и кровавое столетие, прежде чем такой момент предста­вится снова. Только вот представился ли он и впрямь в на­ши дни?

Давайте взвесим доводы против и за.

ДОВОД ПРОТИВ - 1