Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Или вот эта: «Американские и другие эксперты говорят, что Россию ожидает мрачное будущее, которое может да­же потребовать международного усилия для ее спасе­ния».⁴⁶ Прибавьте к этому откровенное признание ЦСУ, что из-за высокой смертности и низкой рождаемости Рос­сия потеряет в ближайшие полтора десятилетия еще 11 миллионов человек. В мирное время! И дело тут не столько в том, что по продолжительности жизни Россия уже сравнялась с Пакистаном, сколько в том, что вектор движения указывает на Анголу...

Разумеется, все это еще не решает спор между, условно говоря, Ильиным с его усыпляющей «понижательной фа­зой» и Уиллом с его уверенностью в фатальном исходе кризиса. Несомненно лишь одно: страна вступила в зону экстремального риска, где на карте ее существование как великой державы. Отсюда огромная, несопоставимая ни с чем в прошлом ответственность ее культурной элиты. К счастью, если главные выводы этой книги корректны, российская элита располагает секретным оружием, о кото­ром не подозревают ни Джордж Уилл, ни ЦСУ, ни экспер­ты «Нью-Йорк тайме». Тем самым оружием, что сделало неизбежной ошибку Менделеева. Я имею в виду ту особен­ность исторического развития России, обсуждению кото­рой посвящена эта книга. Нельзя здесь просто проециро­вать сегодняшние тенденции в будущее. Нельзя потому, что в дело всегда может вмешаться неожиданный и гигантский цивилизационный сдвиг, способный запросто опрокинуть любые проекции и свести к нулю любую арифметику.

Как мы знаем, эффект предшествующих цивилизацион- ных сдвигов был разный. Одни отгораживали Россию от Европы, замыкая ее в угрюмой изоляции от мира и стери­лизуя ее культурную почву. Другие прорубали «окно в Ев­ропу», даря ей Пушкина, но сохраняя патернализм ее го­сударственности — и с ним угрозу новых цивилизацион- ных обвалов. И говорю я вот о чем. Если исторический опыт должен был научить российскую элиту хоть чему-ни­будь, так это тому, что дважды уже прорубленного «окна в Европу» — в XVIII веке и на исходе XX — недостаточ­но, чтобы вывести страну из зоны экстремального риска. Что требуется для этого, как мы уже говорили, сломать, наконец стену между Россией и Европой.

Вот почему императивна новая Великая Реформа, рав­ная по масштабу цивилизационному сдвигу, но выполнен­ная, как мы опять-таки говорили, с ювелирным мастерст­вом Ивана III. Хотя бы потому, что без такого сдвига не мо­билизуешь европейские ресурсы для предотвращения демографической катастрофы.

К сожалению, ни о чем подобном нет и речи в Проекте стратегии России. Не на цивилизационный сдвиг ориенти­рует он страну, но, как мы видели, лишь на реставрацию «силы». Другой вопрос, что единственный вывод из своей зловещей арифметики, который делает Уилл, состоит лишь в критике администрации Клинтона. Она, мол, под­держивала в «некогда великой державе» иллюзию, что «утраченное навсегда величие может быть возрожде­но»⁴⁷. Нельзя не сказать, что Клинтон смотрел на вещи ку­да более проницательно, когда говорил в Аахене 6 июня 2000 года: «Мы должны сделать все, что можем, чтобы по­ощрить Россию... действительно стать полноправной час­тью Европы» — и добавил: «Это означает, что никакие двери не должны быть для нее закрыты — ни двери НА­ТО, ни двери Европейского Союза»⁴⁸.

С графической четкостью обозначились здесь перед на­ми две Америки. Первая хоронит Россию как великую дер­жаву, вторая желает ей европейского будущего. Но точно так же ведь две перед нами России. Первая наследует ста­рой патерналистской традиции и соответственно пытается либо расколоть геополитическими играми чуждый ей «За­пад» — это в лучшем случае, — либо, в худшем, ненавидит его столь же беззаветно, как Зюганов или Жириновский. И в том и в другом случае эта патерналистская Россия ори­ентирована, как теперь уже совершенно ясно, на нацио­нальное самоуничтожение. «Новая схема» русского про­шлого понадобится другой России. Той, что наследует тра­диции вольных дружинников. И хочет возродить величие своей страны — в Европе. Так для нее ведь эта книга и на­писана.

ДОВОД ПРОТИВ - 3

Читатель, сколько-нибудь знакомый с ситуацией на российском книжном рынке за последние полтора деся­тилетия, скорее всего, удивится тому, что мне понадобил­ся такой сложный аргумент для опровержения первых до­водов против. На самом деле, может он сказать, интерес к исторической литературе нисколько за эти годы не упал. И сошлется хотя бы на феноменальный спрос в перестро­ечные времена на исторические книги Валентина Пикуля или Дмитрия Балашова. Сошлется и на то, что даже, ког­да этот спрос схлынул, сменился он вовсе не безразличи­ем, а напротив, новой волной интереса к историческим эк­зерсисам Льва Гумилева и Анатолия Фоменко, интереса, который, пожалуй, превысил все, что нам известно о вре­менах Ключевского. Короче, историческое ускорение, на которое я ссылаюсь, ровно ничего в читательских инте­ресах не изменило.