Россия: у истоков трагедии 1462-1584

И тут ловушка захлопнулась. Ибо что же тогда сказать о классическом абсолютизме, где и следа «диктатуры кре­постников», как, впрочем, и самих крепостников, не было? Мыслима ли в самом деле диктатура несуществующего класса? А если ее там не было, то что остается от ленин­ского определения абсолютизма? Короче, едва пригово­рив к высшей мере Авреха и провозгласив ересью любое «противопоставление русского и классического абсолю­тизма»⁴³, охотники нечаянно впали в еще более страшную ересь. Они сделали какое бы то ни было сравнение абсо­лютизма и самодержавия невозможным. Только обличить их было уже некому: охота на ведьм имеет свою логику.

Следующий диспутант, С.М. Троицкий, ударил по Авре- ху с другой позиции, обвинив его в отрыве надстройки от базиса, в «стремлении объяснить происхождение абсо­лютизма в России, не связывая его с генезисом буржуаз­ных отношений»⁴⁴. По всем правилам донесения о полити­ческой неблагонадежности вскрывается подозрительная близость концепции преследуемого к взгляду буржуазно­го историка П.Н. Милюкова. Хотя каждому нормальному человеку ясно, что не в этом мутном источнике, а «в тру­дах классиков марксизма-ленинизма имеются ценные указания, помогающие нам выяснить, какие исторические причины вызвали переход к абсолютной монархии в Рос­сии»⁴⁵. Посмотрим, как помогли «ценные указания» Тро­ицкому. «Действительно русская буржуазия, — признает он, — была экономически слаба и малочисленна на ран­них этапах своего развития»⁴⁶. Но ведь в XIV—XV веках слаба она была и во Франции, и в Голландии. «А раз так, то она нуждалась в поддержке королевской власти». И королевская власть помогла ей. А русской буржуазии помогала царская власть. И вот под влиянием «требова­ний буржуазии» и ее «борьбы за их осуществление с гос­подствующим классом феодалов» в России формировал­ся абсолютизм.

Проблема лишь в том, что, говоря о «равновесии», Эн­гельс, как мы помним, имел в виду вовсе не слабость бур­жуазии, а ее силу. Именно то обстоятельство, что сравня­лась она в силе со слабеющим дворянством, и сделало абсолютистское государство независимым от обеих со­циальных групп. Но в России-то, в отличие от Европы, дворянство не только не слабело, а, наоборот, крепло. Более того, согласно высказыванию Ленина, оно даже «осуществляло диктатуру крепостников-помещиков». Так как же совместить диктатуру дворянства с независи­мостью от него самодержавия? А никак. Троицкий и не пытается.

Вместо этого берется он за Павлову-Сильванскую. В особенности раздражает его, что она тоже основывает­ся на «ценных указаниях классиков», например на указа­нии Ленина об «азиатской девственности русского деспо­тизма»⁴⁷. В отчаянной попытке загнать обратно этого джинна, по возмутительной небрежности выпущенного из бутылки, Троицкий решается на нечто экстраординарное: он переворачивает концепцию Авреха с ног на голову.

Согласно предложенной им новой периодизации рус­ской политической истории, с XV до середины XVII века длилась в ней эпоха сословно-представительных учреж­дений, с середины XVII до конца XVIII царствовал абсолю­тизм, а в XIX и XX (разумеется, до 17 года) — что бы вы думали? — деспотизм. «Усиление черт деспотизма, «ази­атчины» во внутренней и внешней политике российского абсолютизма происходило с конца XVIII — начала XIX ве­ка, когда в результате победы буржуазных революций в значительной части государств Западной Европы утвер­дились капитализм, парламентский строй, буржуазные свободы. В России же в первой половине XIX века сохра­нялся крепостной строй, усиливалась реакция во внутрен­ней политике, царизм явился главной силой «Священного союза» и душителем свободы. Именно с этого времени, по нашему мнению, и можно говорить о нарастании черт «деспотизма» и «азиатчины» в политике российского аб­солютизма. В.И. Ленин в 1905 писал о «русском самодер­жавии, отставшем от истории на целое столетие»⁴⁸.

Значит, как раз в то время, когда отменена была предва­рительная цензура, легализована политическая оппозиция, освобождено крестьянство, введено городское самоуправ­ление, началась стремительная экономическая модерниза­ция страны, когда впервые после самодержавной револю­ции Ивана Грозного отчетливо проступили контуры реаль­ных, как сказал бы А. Шапиро, ограничений власти, — как раз тогда и воцарился в России деспотизм? То есть не абсо­лютизм вырос из деспотизма, как думал Аврех, а совсем да­же наоборот? Вот ведь какой вздор пришлось печатать ре­дакции, потратившей четыре года на серьезную дискуссию! Аврех, как мы помним, начал ее с атаки, пусть почтительной, на ленинское высказывание, которое стирало разницу меж­ду абсолютизмом, самодержавием и деспотизмом. Кара­тельная экспедиция восстановила это «высказывание» во всей его торжествующей нелепости. В конце дискуссии мы вернулись к ее началу — с пустыми руками.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ АККОРД