Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Еще более экстравагантной выглядела попытка усмотреть это окаянное равновесие в отношениях между дворянством и крестьянством. Ну, ровня ли, на самом деле, растоптанное, политически несуществующее, «мертвое в законе» кресть­янство мощному и способному влиять на государственную власть классу крепостников? Но зачем было думать о каких- то там жизненных реалиях, когда само просилось в руки пре­лестное высказывание Ленина: «Классовая борьба, борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататорской, ле­жит в основе политических преобразований и в конечном счете решает судьбу таких преобразований»²⁵. Смотрите, как замечательно сходится этот трудный пасьянс у Б.В. Поршне- ва: «Угроза крестьянских восстаний потребовала централи­зации политической власти, и она же, нарастая, заставляла централизацию все больше усиливаться и дойти, наконец, до стадии абсолютизма»²⁶. Допустим. Но почему, собствен­но, борьба между эксплуатируемыми и эксплуататорами не­пременно должна была вести именно к абсолютизму? Ведь таким образом та самая разница между европейским абсо­лютизмом и азиатским деспотизмом, из-за которой и лома­лись в дискуссии копья, исчезала безнадежно.

Понятно теперь, почему еще один участник дискуссии, А.Н. Чистозвонов, неожиданно признался: «тщательный анализ высказываний основателей марксизма-ленинизма свидетельствует, что эти сложные феномены просто не мо­гут быть втиснуты в предлагаемые модели»²⁷. Понятно так­же, почему Аврех, наскоро разделавшись с обеими искусст­венными альтернативами энгельсовскому равновесию, ре­шается на шаг в «истинной науке» почти беспрецедентный. Он предлагает собственное определение абсолютизма.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ АВРЕХА

Нечего и говорить, что автор маскирует свою отвагу ба­тареей ленинских высказываний. И что даже после мощ­ной цитатной артподготовки пытается он представить свое определение всего лишь логическим продолжением этих цитат: «Нам кажется, именно эта мысль заключается в при­веденных словах В.И. Ленина, только выражена она в косвенной форме». Мы предчувствуем, конечно, и Ав­рех наверняка предчувствовал, что таких опытных инкви­зиторов, как А.Н. Сахаров или С.А. Покровский, на мякине не проведешь. Но, как говорится, назвался груздем, поле­зай в кузов. И вот результат: «Абсолютизм — эта такая фе­одальная монархия, которой присуща в силу ее внутрен­ней природы способность эволюционировать и превра­щаться в буржуазную монархию»²⁸.

А дальше Авреха понесло: «Какие основные черты от­деляют абсолютистское государство от, скажем, фео­дального государства московских царей? Главное отли­чие состоит в том, что оно перестает быть деспотией, вер­нее только деспотией. Под последней мы разумеем форму неограниченной самодержавной власти, когда во­ля деспота является единственным законом, режим лич­ного произвола, не считающийся с законностью или зако­нами обычными или фиксированными. Абсолютизм со­знательно выступает против такого порядка вещей»²⁹.

Уязвимость этой дефиниции бьет в глаза. Обозначив деспотизм как режим произвольной личной власти, мы тотчас же приходим к парадоксу. Досамодержавная Рос­сия с ее наследственной аристократией (которая реально, как мы помним, ограничивала эту самую произвольность), с ее земскими соборами, свободным крестьянством и рас­тущей предбуржуазией объявляется деспотизмом («не­способным к эволюции»). Способной к ней оказывается, по Авреху, как раз Россия самодержавная. Та самая, что, истребив независимую аристократию и предбуржуазию и закрепостив крестьянство, по всем этим причинам поли­тически стажировала до самого 1905 года. Согласитесь, что все тут поставлено с ног на голову.

Но при всем том были у попытки Авреха, по крайней ме­ре, три замечательные черты. Во-первых, она, пусть в кос­венной форме, но впервые вводила в советскую историо­графию категорию политического прогресса («способ­ности к эволюции»). Высказывания классиков допускали прогресс лишь как смену социально-экономических фор­маций. Буржуазная монархия могла сменять феодальную, но о том, что разные виды монархии внутри одной и той же формации могут обладать различным политическим потенциалом, классикам ничего известно не было.

Во-вторых, Аврех впервые попытался примирить в рус­ской истории оба полюса общепринятой тогда биполярной модели (по крайней мере, в хронологическом смысле). Са­модержавие было объявлено одновременно и деспотичес­ким (в период Московского царства), и абсолютистским (в эпоху Петербургской империи). Имея в виду, что патрио­тический постулат не допускал и намека на деспотизм в России, перед нами безусловная ересь. И в-третьих, на­конец, при всей бедности и противоречивости авреховской дефиниции замечательна в ней была сама попытка бунта против крепостной зависимости от высказываний класси­ков, попытка мыслить об истории и судьбе своей страны самостоятельно. Независимо то есть не только от класси­ков, но и от громовержцев из идеологического отдела ЦК.