Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис

Речь Милюкова 1 ноября, в которой набатом звучал вопрос: «Что это, глупость или измена», — произвела огромное впечатление как на депутатов Думы, так на все российское общество. «Впечатление получилось, — вспоминал Милюков, — как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено напоказ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения»^{1680}. Растиражированная в миллионах экземпляров, речь Милюкова стала, по его выражению, «мультипликатором полученного впечатления». Но все же было бы явным преувеличением ее считать «штурмовым сигналом» к революции. Она скорее была «громоотводом» от революции, которой лидер кадетской партии в принципе не хотел, ибо предчувствовал, что она неминуемо примет социальный анархический характер, а это как раз и не входило ни в текущие, ни в перспективные политические планы партии народной свободы.

Милюкова поддержал выступивший на том же памятном думском заседании В.А. Маклаков, который заявил: «Мы заявляем этой власти: либо мы, либо они. Вместе наша жизнь невозможна»^{1681}. В ноябрьские дни лозунг «ответственное министерство» стал лозунгом всей либеральной оппозиции, рассчитывавшей на то, что, поднявшись на следующую ступеньку, можно предупредить революцию. «Правительство думает, что мы делаем революцию, а мы ее предупреждаем», — говорил на заседании Прогрессивного блока 16 ноября октябрист С.И. Шидловский^{1682}.

Боязнь, что революция примет анархические формы, заставляла кадетов усиливать накал словесной критики в адрес правительства, тем более что они видели некоторые подвижки со стороны монарха, который наконец расстался с премьер-министром Б.В. Штюрмером. Либералам казалось, что если они еще чуть-чуть усилят напор, то не исключено, что можно «сверху» получить «ответственное министерство». При этом раскладе они рисковали гораздо меньше, чем своим вступлением в «игру» с подготовкой революции. Анализируя сложившуюся ситуацию, Милюков, выступая в Думе 16 декабря, подчеркнул: «Мы переживаем теперь страшный момент. На наших глазах общественная борьба выступает из рамок строгой законности, и возрождаются явочные формы 1905 года». Политическое движение в стране, считал он, снова «приобрело то единство фронта, которое оно имело до 17 октября 1905 года». Но за эти десять лет произошли серьезные подвижки в общественном сознании. Поэтому, по мнению Милюкова, «масштабы и формы борьбы, наверное, будут теперь иные». И в этой-то по существу уже ставшей экстремальной ситуации «кучка слепцов и безумцев пытается остановить течение того могучего потока, который мы в дружных совместных усилиях со страной хотим ввести в законное русло. Господа, я еще раз повторяю — это еще можно сделать. Но время не ждет. Атмосфера насыщена электричеством. В воздухе чувствуется приближение грозы. Никто не знает, господа, где и когда грянет гром. Но, господа, чтобы гром не разразился в той форме, которой мы не желаем, — наша задача ясна, мы должны в единении с общими силами страны предупредить этот удар»^{1683}. Однако надежд на мирный исход борьбы с правительством оставалось все меньше и меньше. Это толкало к поискам иных, непарламентских средств воздействия на власть. Причем эти поиски велись как правыми монархистами, подталкивающими монарха к роспуску Думы, так и либералами типа октябриста А.И. Гучкова и прогрессиста А.И. Коновалова.

К началу 1917 г. лидеры либеральной оппозиции почувствовали свое бессилие изменить ход событий и оказались, по признанию Милюкова, «утомлены в бесплодной борьбе» с правительством. В то время, когда требовалась решительность в действиях, они упустили из своих рук «руководство событиями», которые перешли к более левым течениям^{1684}. На заседании Думы 15 февраля 1917 г. Милюков, отвечая на призыв левых фракций действовать «смело, и страна будет с вами», заявил: «Эти призывы, эти надежды нас глубоко трогают, но я должен сказать, и несколько смущают. Наше слово есть уже наше дело. Слово и вотум суть пока наше единственное оружие»^{1685}.