Россия в концлагере

Я работаю въ области спорта — и меня заставляютъ разрабатывать и восхвалять проектъ гигантскаго стадіона въ Москвѣ. Я знаю, что для рабочей и прочей молодежи нѣтъ элементарнѣйшихъ спортивныхъ площадокъ, что люди у лыжныхъ станцій стоятъ въ очереди часами, что стадіонъ этотъ имѣетъ единственное назначеніе — пустить пыль въ глаза иностранцевъ, обжулить иностранную публику размахомъ совѣтской физической культуры. Это дѣлается для міровой революціи. Я — противъ стадіона, но я не могу ни протестовать, ни уклониться отъ него.

Я пишу очерки о Дагестанѣ — изъ этихъ очерковъ цензура выбрасываетъ самые отдаленные намеки на тотъ весьма существенный фактъ, что весь плоскостной Дагестанъ вымираетъ отъ маляріи, что вербовочныя организаціи вербуютъ туда людей (кубанцевъ и украинцевъ) приблизительно на вѣрную смерть... Конечно, я не пишу о томъ, что золота, которое тоннами идетъ на революцію во всемъ мірѣ и на соціалистическій кабакъ въ одной странѣ, не хватило на покупку нѣсколькихъ килограммовъ хинина для Дагестана... И по моимъ очеркамъ выходитъ, что на Шипкѣ все замѣчательно спокойно и живописно. Люди ѣдутъ, пріѣзжаютъ съ маляріей и говорятъ мнѣ вещи, отъ которыхъ надо бы краснѣть...

Я ѣду въ Киргизію и вижу тамъ неслыханное разореніе киргизскаго скотоводства, неописуемый даже для совѣтской Россіи, кабакъ животноводческихъ совхозовъ, концентраціонные лагери на рѣкѣ Чу, цыганскіе таборы оборванныхъ и голодныхъ кулацкихъ семействъ, выселенныхъ сюда изъ Украины. Я чудомъ уношу свои ноги отъ киргизскаго возстанія, а киргизы зарѣзали бы меня, какъ барана, и имѣли бы весьма вѣскія основанія для этой операціи — я русскій и изъ Москвы. Для меня это было бы очень невеселое похмѣлье на совсѣмъ ужъ чужомъ пиру, но какое дѣло киргизамъ до моихъ политическихъ взглядовъ?

И обо всемъ этомъ я не могу написать ни слова. А не писать — тоже нельзя. Это значитъ — поставить крестъ надъ всякими попытками литературной работы и, слѣдовательно, — надо всякими возможностями заглянуть вглубь страны и собственными глазами увидѣть, что тамъ дѣлается. И я вру.

Я вру, когда работаю переводчикомъ съ иностранцами. Я вру, когда выступаю съ докладами о пользѣ физической культуры, ибо въ мои тезисы обязательно вставляются разговоры о томъ, какъ буржуазія запрещаетъ рабочимъ заниматься спортомъ и т.п. Я вру, когда составляю статистику совѣтскихъ физкультурниковъ — цѣликомъ и полностью высосанную мною и моими сотоварищами по работѣ изъ всѣхъ нашихъ пальцевъ, — ибо "верхи" требуютъ крупныхъ цифръ, такъ сказать, для экспорта заграницу...

Это все вещи похуже пяти килограммъ икры изъ иностраннаго распредѣлителя. Были вещи и еще похуже... Когда сынъ болѣлъ тифомъ и мнѣ нуженъ былъ керосинъ, а керосина въ городѣ не было, — я воровалъ этотъ керосинъ въ военномъ кооперативѣ, въ которомъ служилъ въ качествѣ инструктора. Изъ за двухъ литровъ керосина, спрятанныхъ подъ пальто, я рисковалъ разстрѣломъ (военный кооперативъ). Я рисковалъ своей головой, но въ такой же степени я готовъ былъ свернуть каждую голову, ставшую на дорогѣ къ этому керосину. И вотъ, крадучись съ этими двумя литрами, торчавшими у меня изъ подъ пальто, я наталкиваюсь носъ къ носу съ часовымъ. Онъ понялъ, что у меня керосинъ и что этого керосина трогать не слѣдуетъ. А что было бы, если бы онъ этого не понялъ?..

У меня передъ революціей не было ни фабрикъ, ни заводовъ, ни имѣній, ни капиталовъ. Я не потерялъ ничего такого, что можно было бы вернуть, какъ, допустимъ, въ случаѣ переворота, можно было бы вернуть домъ. Но я потерялъ 17 лѣтъ жизни, которые безвозвратно и безсмысленно были ухлопаны въ этотъ сумасшедшій домъ совѣтскихъ принудительныхъ работъ во имя міровой революціи, въ жульничество, которое диктовалось то голодомъ, то чрезвычайкой, то профсоюзомъ — а профсоюзъ иногда не многимъ лучше чрезвычайки. И, конечно, даже этими семнадцатью годами я еще дешево отдѣлался. Десятки милліоновъ заплатили всѣми годами своей жизни, всей своей жизнью...

Временами появлялась надежда на то, что на россійскихъ просторахъ, удобренныхъ милліонами труповъ, обогащенныхъ годами нечеловѣческаго труда и нечеловѣческой плюшкинской экономіи, взойдутъ, наконецъ, ростки какой-то человѣческой жизни. Эти надежды появлялись до тѣхъ поръ, пока я не понялъ съ предѣльной ясностью — все это для міровой революціи, но не для страны.

Семнадцать лѣтъ накапливалось великое отвращенье. И оно росло по мѣрѣ того, какъ росъ и совершенствовался аппаратъ давленія. Онъ уже не работалъ, какъ паровой молотъ, дробящими и слышными на весь міръ ударами. Онъ работалъ, какъ гидравлическій прессъ, сжимая неслышно и сжимая на каждомъ шагу, постепенно охватывая этимъ давленіемъ абсолютно всѣ стороны жизни...

Когда у васъ подъ угрозой револьвера требуютъ штаны — это еще терпимо. Но когда отъ васъ подъ угрозой того же револьвера требуютъ, кромѣ штановъ, еще и энтузіазма, — жить становится вовсе невмоготу, захлестываетъ отвращеніе.

Вотъ это отвращеніе толкнуло насъ къ финской границѣ.

ТЕХНИЧЕСКАЯ ОШИБКА