Россия в концлагере

Но, можетъ, захватятъ соннаго и врасплохъ — какъ захватили насъ въ вагонѣ? И тогда придется пройти весь этотъ скорбный путь, исхоженный уже столькими тысячами ногъ, со скрученными на спинѣ руками, все ниже и ниже, въ таинственный подвалъ ГПУ... И съ падающимъ сердцемъ ждать послѣдняго — уже неслышнаго — толчка въ затылокъ.

Ну, что-жъ... Неуютно — но я не первый и не послѣдній. Еще неуютнѣе мысль, что по этому пути придется пройти и Борису. Въ его біографіи — Соловки, и у него совсѣмъ ужъ мало шансовъ на жизнь. Но онъ чудовищно силенъ физически и едва-ли дастъ довести себя до убоя...

А какъ съ Юрой? Ему еще нѣтъ 18-ти лѣтъ. Можетъ быть, пощадятъ, а можетъ быть, и нѣтъ. И когда въ воображеніи всплываетъ его высокая и стройная юношеская фигура, его кудрявая голова... Въ Кіевѣ, на Садовой 5, послѣ ухода большевиковъ я видѣлъ человѣческія головы, прострѣленныя изъ нагана на близкомъ разстояніи:

"...Пуля имѣла модный чеканъ,
И мозгъ не вытекъ, а выперъ комомъ..."

Когда я представляю себѣ Юру, плетущагося по этому скорбному пути, и его голову... Нѣтъ, объ этомъ нельзя думать. Отъ этого становится тѣсно и холодно въ груди и мутится въ головѣ. Тогда хочется сдѣлать что-нибудь рѣшительно ни съ чѣмъ несообразное.

Но не думать — тоже нельзя. Безконечно тянутся безсонныя тюремныя ночи, неслышно заглядываетъ въ волчекъ чей-то почти невидимый глазъ. Тускло свѣтитъ съ середины потолка электрическая лампочка. Со стѣнъ несетъ сыростью. О чемъ думать въ такія ночи?

О будущемъ думать нечего. Гдѣ-то тамъ, въ таинственныхъ глубинахъ Шпалерки, уже, можетъ быть, лежитъ клочекъ бумажки, на которомъ чернымъ по бѣлому написана моя судьба, судьба брата и сына, и объ этой судьбѣ думать нечего, потому что она — неизвѣстна, потому что въ ней измѣнить я уже ничего не могу.

Говорятъ, что въ памяти умирающаго проходитъ вся его жизнь. Такъ и у меня — мысль все настойчивѣе возвращается къ прошлому, къ тому, что за всѣ эти революціонные годы было перечувствовано, передумано, сдѣлано, — точно на какой-то суровой, аскетической исповѣди передъ самимъ собой. Исповѣди тѣмъ болѣе суровой, что именно я, какъ "старшій въ родѣ", какъ организаторъ, а въ нѣкоторой степени и иниціаторъ побѣга, былъ отвѣтственъ не только за свою собственную жизнь. И вотъ — я допустилъ техническую ошибку.

БЫЛО-ЛИ ЭТО ОШИБКОЙ?

Да, техническая ошибка, конечно, была — именно въ результатѣ ея мы очутились здѣсь. Но не было ли чего-то болѣе глубокаго — не было ли принципіальной ошибки въ нашемъ рѣшеніи бѣжать изъ Россіи. Неужели же нельзя было остаться, жить такъ, какъ живутъ милліоны, пройти вмѣстѣ со своей страной весь ея трагическій путь въ неизвѣстность? Дѣйствительно ли не было никакого житья? Никакого просвѣта?

Внѣшняго толчка въ сущности не было вовсе. Внѣшне наша семья жила въ послѣдніе годы спокойной и обезпеченной жизнью, болѣе спокойной и болѣе обезпеченной, чѣмъ жизнь подавляющаго большинства квалифицированной интеллигенціи. Правда, Борисъ прошелъ многое, въ томъ числѣ и Соловки, но и онъ, даже будучи ссыльнымъ, устраивался какъ-то лучше, чѣмъ устраивались другіе...

Я вспоминаю страшныя московскія зимы 1928 — 1930 г. г., когда Москва — конечно, рядовая, неоффиціальная Москва — вымерзала отъ холода и вымирала отъ голода. Я жилъ подъ Москвой, въ 20 верстахъ, въ Салтыковкѣ, гдѣ живутъ многострадальные "зимогоры", для которыхъ въ Москвѣ не нашлось жилплощади. Мнѣ не нужно было ѣздить въ Москву на службу, ибо моей профессіей была литературная работа въ области спорта и туризма. Москва внушала мнѣ острое отвращеніе своей переполненностью, сутолокой, клопами, грязью. А въ Салтыковкѣ у меня была своя робинзоновская мансарда, достаточно просторная и почти полностью изолированная отъ жилищныхъ дрязгъ, подслушиванія, грудныхъ ребятъ за стѣной и вѣчныхъ примусовъ въ корридорѣ, безъ вѣчной борьбы за ухваченный кусочекъ жилплощади, безъ управдомовской слѣжки и безъ прочихъ московскихъ ароматовъ. Въ Салтыковкѣ, кромѣ того, можно было, хотя бы частично, отгораживаться отъ холода и голода.

Лѣтомъ мы собирали грибы и ловили рыбу. Осенью и зимой корчевали пни (хворостъ былъ давно подобранъ подъ метелку). Конечно, всего этого было мало, тѣмъ болѣе, что время отъ времени въ Москвѣ наступали моменты, когда ничего мало-мальски съѣдобнаго, иначе какъ по карточкамъ, нельзя было достать ни за какія деньги. По крайней мѣрѣ — легальнымъ путемъ.

Поэтому приходилось прибѣгать иногда къ весьма сложнымъ и почти всегда не весьма легальнымъ комбинаціямъ. Такъ, одну изъ самыхъ голодныхъ зимъ мы пропитались картошкой и икрой. Не какой-нибудь грибной икрой, которая по цѣнѣ около трешки за кило предлагается "кооперированнымъ трудящимся" и которой даже эти трудящіеся ѣсть не могутъ, а настоящей, живительной черной икрой, зернистой и паюсной. Хлѣба, впрочемъ, не было...