Россия в концлагере

— Посидите, отогрѣйтесь, — сказалъ Чекалинъ и протянулъ мнѣ папиросы. Я закурилъ. Чекалинъ, какъ-то слегка съежившись, сѣлъ на табуретку, и его поза странно напомнила мнѣ давешнюю дѣвочку со льдомъ. Въ этой позѣ, въ лицѣ, въ устало положенной на столъ рукѣ было что-то сурово-безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человѣка, который привыкъ жить, какъ говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ — такихъ твердокаменныхъ партійцевъ — энтузіастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей... Но идутъ безпросвѣтные годы — энтузіазмъ вывѣтривается, провалы коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совѣсть все больнѣе, жертвы — и свои, и чужія, какъ-то больше опустошаютъ, чѣмъ создаютъ. Какая, въ сущности, безпросвѣтная жизнь у нихъ, у этихъ энтузіастовъ... Недаромъ одинъ за другимъ уходятъ они на тотъ свѣтъ (добровольно и не добровольно), на Соловки, въ басмаческіе районы Средней Азіи, въ политизоляторы ГПУ: больше имъ, кажется, некуда уходить...

Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сдѣлалъ вида, что этотъ взглядъ былъ только случайностью. Чекалинъ какъ-то болѣзненно и криво усмѣхнулся.

— Изучаете? А сколько, по вашему, мнѣ лѣтъ?

Вопросъ былъ нѣсколько неожиданнымъ. Я сдѣлалъ поправку на то, что на языкѣ оффиціальной совѣтской медицины называется "совѣтской изношенностью", на необходимость какого-то процента подбадриванія и сказалъ "лѣтъ сорокъ пять". Чекалинъ повелъ плечами.

— Да? А мнѣ тридцать четыре. Вотъ вамъ — и чекистъ, — онъ совсѣмъ криво усмѣхнулся и добавилъ, — палачъ, какъ вы говорите.

— Я не говорилъ.

— Мнѣ — не говорили. Другимъ — говорили. Или, во всякомъ случаѣ — думали...

Было бы глупо отрицать, что такой ходъ мыслей дѣйствительно существовалъ.

— Разные палачи бываютъ. Тѣ, кто идетъ по любви къ этому дѣлу — выживаютъ. Тѣ, кто только по убѣжденію — гибнутъ. Я думаю, вотъ, что Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.

— А откуда вы взяли, что я безпокоюсь?

— Таскаетесь по ночамъ за моими списками въ УРЧ... Якименко бы таскаться не сталъ. Да и вообще — видно... Если бы я этого не видѣлъ, я бы къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы.

— Да? Очень любопытно... Знаете что — откровенность за откровенность...

Я насторожился. Но несмотря на столь многообѣщающее вступленіе, Чекалинъ какъ-то замялся, потомъ подумалъ, потомъ, какъ бы рѣшившись окончательно, сказалъ:

— Вы не думаете, что Якименко что-то подозрѣваетъ о вашихъ комбинаціяхъ со списками?

Мнѣ стало безпокойно. Якименко могъ и подозрѣвать, но если объ его подозрѣніяхъ уже и Чекалинъ знаетъ, — дѣло могло принять совсѣмъ серьезный оборотъ.

— Якименко на дняхъ далъ распоряженіе отставить моего сына отъ отправки на БАМ.

— Вотъ какъ? Совсѣмъ занимательно...

Мы недоумѣнно посмотрѣли другъ на друга.

— А что вы, собственно говоря, знаете о подозрѣніяхъ Якименки?

— Такъ ничего, въ сущности, опредѣленнаго... Трудно сказать. Какіе-то намеки, что ли...

— Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ?

— Это не такъ просто. Въ лагеряхъ есть законъ. Конечно, сами знаете, — онъ не всегда соблюдается, но онъ есть... И если человѣкъ зубастый... По отношенію къ зубастому человѣку... а васъ здѣсь цѣлыхъ трое зубастыхъ... Ликвидировать не такъ легко... Якименко человѣкъ осторожный. Мало ли какія у васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушеніе закона...

— ... по отношенію къ тѣмъ, кто имѣетъ связи...

Чекалинъ посмотрѣлъ на меня недовольно:

— ... спуску не даютъ...

Заявленіе Чекалина вызвало необходимость обдумать цѣлый рядъ вещей и, въ частности, и такую: не лучше-ли при такомъ ходѣ событій принять предложеніе Чекалина насчетъ БАМа, чѣмъ оставаться здѣсь подъ эгидой Якименки. Но это былъ моментъ малодушія, попытка измѣны принципу: "все для побѣга". Нѣтъ, конечно, "все для побѣга". Какъ-нибудь справимся и съ Якименкой... Къ темѣ о БАМѣ не стоитъ даже и возвращаться.

— Знаете что, товарищъ Чекалинъ, насчетъ закона и спуска, пожалуй, нѣтъ смысла и говорить.

— Я вамъ отвѣчу прежнимъ вопросомъ: почему на отвѣтственныхъ мѣстахъ сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты.

— Я вамъ отвѣчу прежнимъ отвѣтомъ: потому, что во имя приказа или, точнѣе, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я — не пойду.

— Якименко только одинъ изъ винтиковъ колоссальнаго аппарата. Если каждый винтикъ будетъ разсуждать...

— Боюсь, что вотъ вы все-таки разсуждаете. И я — тоже. Мы все-таки, такъ сказать, продукты индивидуальнаго творчества. Вотъ когда додумаются дѣлать людей на конвейерахъ, какъ винты и гайки, тогда будетъ другое дѣло.

Чекалинъ презрительно пожалъ плечами.

— Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нѣтъ.

Я нѣсколько обозлился: почему мнѣ нѣтъ хода? Въ любой странѣ для меня былъ бы свободенъ любой ходъ.