Россия в концлагере

— Товарищъ Чекалинъ, — сказалъ я раздраженно, — для васъ тоже хода нѣтъ. Потому что съ каждымъ вершкомъ углубленія революціи власть все больше и больше нуждается въ людяхъ не разсуждающихъ и не поддающихся никакимъ угрызеніямъ совѣсти — въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и вамъ хода нѣтъ. Эти эшелоны и эту комнатушку едва-ли можно назвать ходомъ. Вамъ тоже нѣтъ хода, какъ нѣтъ его и всей старой ленинской гвардіи. Вы обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ лагерь нѣсколько раньше, а вы попадете нѣсколько позже — ничего не рѣшаетъ. Вотъ только мнѣ въ лагерѣ не изъ-за чего биться головой объ стѣнку. А вы будете биться головой объ стѣнку. И у васъ будетъ за что. Во всемъ этомъ моя трагедія и ваша трагедія, но въ этомъ и трагедія большевизма взятаго въ цѣломъ. Все равно вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото. Кто утонетъ раньше, кто позже — этотъ вопросъ никакого принципіальнаго значенія не имѣетъ.

— Ого, — поднялъ брови Чекалинъ, — вы, кажется, цѣлую политическую программу развиваете.

Я понялъ, что я нѣсколько зарвался, если не въ словахъ, то въ тонѣ, но отступать было бы глупо.

— Этотъ разговоръ подняли вы, а не я. А здѣсь — не лагерный баракъ съ сексотами и горючимъ матеріаломъ "массъ". Съ чего бы я сталъ передъ вами разыгрывать угнетенную невинность? Съ моими-то восемью годами приговора?

Чекалинъ какъ будто нѣсколько сконфузился за чекисткую нотку, которая прозвучала въ его вопросѣ.

— Кстати, а почему вамъ дали такой странный срокъ — восемь лѣтъ, не пять и не десять...

— Очевидно, предполагается, что для моей перековки въ честнаго совѣтскаго энтузіаста требуется ровно восемь лѣтъ... Если я эти восемь лѣтъ проживу...

— Конечно, проживете. Думаю, что вы себѣ здѣсь и карьеру сдѣлаете.

— Меня московская карьера не интересовала, а ужъ на лагерную — вы меня, товарищъ Чекалинъ, извините — на лагерную — мнѣ ужъ совсѣмъ наплевать. Проканителюсь какъ-нибудь. Въ общемъ и цѣломъ дѣло все равно пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ... Не лагеремъ, конечно. И ваша — тоже. Вы вѣдь, товарищъ Чекалинъ, — одинъ изъ послѣднихъ могиканъ идейнаго большевизма... Тутъ и дискуссировать нечего. Довольно на вашу физіономію посмотрѣть...

— А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физіономіи?

— Многое. Напримѣръ, вашу небритую щетину. Якименко каждый день вызываетъ къ себѣ казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ. А вы уже не брились недѣли двѣ, и вамъ не до одеколона.

— "Быть можно дѣльнымъ человѣкомъ и думать о красѣ ногтей", — продекламировалъ Чекалинъ.

— Я не говорю, что Якименко не дѣльный. А только бываютъ моменты, когда порядочному человѣку — хотя бы и дѣльному — не до ногтей и не до бритья... Вотъ вы живете чортъ знаетъ въ какомъ сараѣ... У васъ даже не топлено... Якименко такъ жить не будетъ. И Стародубцевъ — тоже... При первой же возможности, конечно... У васъ есть возможность и вызвать заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.

Чекалинъ ничего не отвѣтилъ. Я чувствовалъ, что моя безмѣрная усталость начинаетъ переходить въ какое-то раздраженіе. Лучше уйти. Я поднялся.

— Уходите?

— Да, нужно все-таки хоть немного вздремнуть... Завтра опять эти списки.

Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.

— Списковъ завтра не будетъ, — сказалъ онъ твердо. — Я завтра устрою массовую провѣрку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ пріемку прекращу... — Онъ протянулъ мнѣ руку. Я пожалъ ее. Чекалинъ задержалъ рукопожатіе.

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ онъ какимъ-то начальственнымъ, но все же чуть-чуть взволнованнымъ тономъ, — во всякомъ случаѣ, товарищъ Солоневичъ, за эти списки я долженъ васъ поблагодарить... отъ имени той самой коммунистической партіи... къ которой вы такъ относитесь... Вы должны понять, что если партія не очень жалѣетъ людей, то она не жалѣетъ и себя...

— Вы бы лучше говорили отъ своего имени, тогда мнѣ было бы легче вамъ повѣрить. Отъ имени партіи говорятъ разные люди. Какъ отъ имени Христа говорили и апостолы, и инквизиторы.

— Н-да... — протянулъ Чекалинъ раздумчиво...

Мы стояли въ дурацкой позѣ у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для рукопожатія рукъ. Чекалинъ былъ, казалось, въ какой-то нерѣшимости. Я еще разъ потрясъ ему руку и повернулся.

— Знаете что, товарищъ Солоневичъ, — сказалъ Чекалинъ. — Вотъ — тоже... Спать времени нѣтъ... А когда урвешь часокъ, такъ все равно не спится. Торчишь вотъ тутъ...

Я оглядѣлъ большую, холодную, пустую, похожую на сарай комнату. Посмотрѣлъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.

— Ваша семья — на Дальнемъ Востокѣ?

Чекалинъ пожалъ плечами.

— Какая тутъ можетъ быть семья? При нашей-то работѣ? Значитъ — уходите? Знаете, что? На завтра этихъ списковъ у васъ больше не будетъ. Эшелоновъ я больше не приму. Точка. Къ чертовой матери. Такъ, вотъ — давайте-ка посидимъ поболтаемъ, у меня есть коньякъ. И закуска. А?

ОБЩЕРОССІЙСКАЯ ПЛАТФОРМА